Когда нам семнадцать

Снова подкрутив гачи штанов и поправив рубаху, Кошкин зашагал с удвоенной энергией, но вскоре почувствовал, что ему становится жарко. Однако, убавив шаг, он не испытал облегчения. Наоборот, ему сделалось еще жарче. За то недолгое время, пока он шел от лагеря, из-за горы выкатилось солнце и сейчас так припекало, что Кошкин почувствовал, как прилипла к спине рубашка. Капелька пота скатилась со лба на кончик носа, и он с досадой смахнул ее. Но если бы только одна эта капелька! Уже вскоре не капли, а целые струйки пота потекли за воротник бумазеевой рубахи, и Кошкин не успевал вытирать их.

В который раз Кошкин остановился, сбросил с мокрой спины рюкзак и уселся с ним рядом. «Выкупаться бы», — подумал он.

Он уже принялся сдирать с себя потную рубаху, да остановился. Неподалеку от него, ниже по реке, трое мальчишек удили с бревен рыбу. Они будто не замечали Кошкина, то и дело взмахивали удилищами. Но Кошкин-то знал, нырни он сейчас в реку — штаны и рубаха могли исчезнуть, как на ковре-самолете. Ищи потом где-нибудь в кустах. А нет, дикарем являйся в город. Такие штучки он «отрывал» и сам на городском пляже. Интересно было смотреть потом, как голый человек ищет одежду.

Нет, купаться в таких условиях нельзя. Надо было пересилить свое желание. Поджав ноги и закрыв глаза, Кошкин стал прикидывать в уме, сколько ему осталось идти до города. Весь будущий путь представлялся ему в виде дуги. Дымки за островами — там, где заводы и городской пляж, до них по прямой километров двенадцать. Это как бы по диаметру. А сколько же будет по дуге?

В четвертом классе, который Кошкин закончил нынешней весной, таких расчетов еще не производили. Но он понимал, что будет больше. Потихоньку он уже ругал себя. Ведь можно было бы не пешком, а автобусом. Только сесть в автобус не у самых лагерей.

Впрочем, Кошкин тут же прогнал от себя эту мысль, у него в кармане не было ни копейки. Приходилось голодным и по жаре продолжать долгий, нелегкий путь…

Рыбачивших мальчишек Кошкин обошел стороной, на всякий случай, чтобы не придрались. С унылым видом продолжал он свой путь то по песку, то по мелкой гальке, чувствуя, как растет тяжесть рюкзака. Даже букет из лилий постепенно приобретал вес. Зато желудок казался невесомым.

«Раз, два, три, четыре… пятнадцать», — шагая и чтобы как-то забыться, стал считать измученный Кошкин. На шестнадцатом шагу у него и произошла встреча…

Если Кошкин шагал в сторону города, то бабка Серафима — совсем наоборот. Взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, где у нее были зеленый лук, редис и ранняя картошка, она шла в сторону пионерских лагерей. Так повторялось раз или два в неделю, в зависимости от того, как созревали овощи. До лагерей она не доходила, а сворачивала к дачным домикам. Эти домики, начиная с весны, заполнялись разным народом. Огородов многие не садили, все больше занимались садами. Вот таким-то Серафима и сбывала свой нехитрый товар. Сбывала по сходной цене, не жадничала, как некоторые. И дачники всегда с радостью ее встречали.

С коромыслом на плечах, жилистая и высокая, в косынке, подвязанной двойным узлом под самый подбородок, шла она своим не по годам шустрым, сбивчивым шагом по берегу.

В этот летний солнечный день Серафима нагрузилась как никогда. Поспела картошка. А кто ее не любит, молодую, в нежной кожурке? Серафима насыпала картошки целое ведро. Ну, а в другом, как всегда, — лук, редис. С огурцами в этом году что-то не выходило.

Сгибаясь под тяжестью коромысла, подошла к мосточку — широкой плахе, еще с весны кем-то заботливо положенной через ручей, и увидела мальчонку.

Решив опередить бабку с коромыслом, обалдевший от жары Кошкин с такой скоростью «рванул» по мостку, что лежавшая на камнях плаха неожиданно соскользнула с них, и Кошкин свалился в холодную воду.

Мокрый, несчастный, вылез он из ручья и сел на рюкзак. Получилось смешно, очень смешно, но стоявшая перед ним бабка даже не улыбнулась. Наоборот, она заботливо спросила:

— Зашибся?

— Нет, — отмахнулся Кошкин.

— Взопрел-то как…

— Чего-о?

— Взопрел, говорю, — убежденно повторила Серафима, в упор глядя на измученное, красное от жары лицо Кошкина. — За красками, поди, топаешь в город?

— Чего-о? — уже не сказал, а как-то прошипел Кошкин.

Серафима сняла с плеч коромысло и продолжала как ни в чем не бывало:

— А то вчера двоих таких же, как ты, мальцов повстречала. Вожатый послал их за красками в город. Для стенной газеты. Им надо бы автобусом сразу от лагерей, а они решили сначала пройтись берегом. Ну и растерялись, значит, не знают, как выйти на шоссе. Я им указала тропинку. Видать, хорошие ребята. Звеньевые оба. А ты, случаем, не звеньевой? Не звеньевой, говорю?

— Я-то? — У Кошкина на мгновение даже отнялся язык. — Я-то? — повторил он, захлебнувшись от горького смеха. — Рядовой я, бабка. Рядовой.

— А как звать?

— Кошкин.

— Нет, я хочу спросить, как имя твое?

— Кошкин. Меня так все зовут.

— Оттуда? — Серафима кивнула в сторону пионерских лагерей.

Кошкин промолчал: «Так я тебе и скажу!»

— Лет, поди, девять тебе, — прицеливаясь взглядом, продолжала Серафима.