Когда нам семнадцать

— Девять… Одиннадцать скоро, — сердито пробурчал Кошкин.

— Одиннадцать? По росту можно дать девять, — простодушно сказала Серафима, не ведая о том, что маленький рост был самым уязвимым местом в биографии Кошкина.

— Тебе-то что, бабка? — огрызнулся он, берясь за рюкзак. Но тут же поправился: — Бабушка…

— Меня Серафимой Ивановной звать, — строго подсказала Серафима. Однако вежливость Кошкина тронула ее. — Хочешь лучку зеленого или редиски?

Показав взглядом на ведро, в котором лежали овощи, она присела рядом с Кошкиным на коряжину, достала из кармана юбки пачку «Беломора» и закурила.

— Редиска свеженькая, сладенькая. Ешь, — еще раз предложила она.

При слове «редиска» у Кошкина под языком появилась слюна: редиску он любил. К тому же он был голоден как волк. Но от угощения отказался — гордость не позволила.

— Не хочу портить аппетита, — проглотив слюну, сказал он.

— Как знаешь… А то ешь, редиски много.

«Добрая, видать», — подумал Кошкин. Маленькие круглые глазенки его из-под выгоревших на солнце бровей уставились на Серафиму, на ее туго затянутое косынкой морщинистое лицо, горбатый нос, дрожащую в руке папиросу… И тут пришла ему в голову мысль попросить у нее двенадцать копеек на дорогу, на автобус.

Расспрашивать о том, как пройти с берега к автобусной остановке, было глупо. Так могли поступать только уж очень неприспособленные к жизни звеньевые. Важны были деньги, к сожалению, редко когда водившиеся у Кошкина, и надо было суметь как-то подъехать к бабке. Лук, редис предложила сама, а насчет копеек могла ведь и заартачиться.

— Далеко до города, — устало вздохнул Кошкин.

— Далековато… — ответила Серафима. Пустив колечками дым (старая, а тоже хотелось позабавиться), она посмотрела вдоль реки и сказала: — Далеко. День поспать, два поспать, тогда дойдешь.

Таким способом исчисления расстояний Кошкин не пользовался уже с той поры, как покинул детсад. Но возражать не стал.

— Автобусом, пожалуй, лучше, — авторитетно подсказал он.

— Автобусом и разговоров нет.

Кошкин помолчал, надеясь, что бабка сама предложит ему двенадцать копеек, но она не предложила. Конечно, откуда ей знать, что Кошкин не имел денег. Подымаясь с коряжины, бабка взялась за коромысло, и тут уже нельзя было терять ни секунды.

— Бабушка, а вы мне двенадцать копеек не дадите на автобус? — дрожащим от волнения голосом заговорил Кошкин. — Хотите, я вам их потом лично доставлю или перешлю по почте.

Больше всего Серафиму рассмешило, что Кошкин пообещал переслать двенадцать копеек по почте. «Забудет ведь. Ох, малец! Да и почта не пришлет, какие же это деньги, двенадцать копеек!»

— Дам я тебе на проезд и так, — с необидной улыбкой, просто сказала Серафима.

— Вот и спасибо! — подхватил Кошкин. — А теперь вы мне разрешите искупаться?

— Купайся на здоровье, — спокойно, даже с некоторым удивлением ответила Серафима. — Чего тут спрашивать-то?

— А вы за моим рюкзачком с одеждой и букетиком того… присмотрите?

— Чего тут смотреть-то? Ну да ладно, ступай, купайся, присмотрю. Только побыстрее. — Серафима снова села на коряжину.

Кошкин, сбросив с себя одежду, побежал к воде, с ходу забрел в нее и нырнул. С этой минуты со спокойствием Серафимы было покончено. Кошкин над водой не появлялся.

— Батюшки, куда же ты девался? — запричитала она, срываясь с коряжины, и сердце ее зашлось от страха. Только сейчас, в момент, когда Кошкин ушел под воду, она поняла, что совершила ошибку. Ведь это она дала ему разрешение купаться. А как он плавает, этот малец? Вся ответственность теперь падала на Серафиму. Только на нее.

— Батюшки, — сказала она уже радостно, когда увидела над волнами мокрую, махорочного цвета голову Кошкина.

Подхватив подол своей длинной юбки, Серафима размашисто побежала к воде.

— Вылазь сейчас же, вылазь сейчас же! — не подобрав лучших слов, задыхаясь, проговорила она.

Но Кошкин будто не слышал ее. Всплеснув над водой ногами, он снова нырнул и снова — надолго. Сердце у Серафимы опять зашлось.

Размахивая руками, шлепая босыми ногами по воде, она пошла по берегу и, когда Кошкин вынырнул и, браво повернувшись к ней улыбающимся лицом, сделал рукой под козырек, закричала что было силы:

— Вылазь! Вылазь, говорю! Сейчас же!

— Не бойсь, бабушка-а! — с мальчишеской лихостью протянул Кошкин. Размашисто двигая руками, он отплыл подальше от берега, крикнул: «Ули-гули» и исчез под водой, как топор.

Это был самый затяжной нырок в его жизни. Тараща глаза в мутной воде, он зажал одной рукой нос, другой правое ухо, в которое частенько заливалась вода, и, не шелохнувшись, сидел на речном галечном дне, как кочка, до тех пор, пока его не саданула в бок какая-то рыбина. Кошкин хотел поймать ее, но неудачно, глотнул воды и, испугавшись, вынырнул. Захлебисто кашляя, он поплыл к берегу, где навстречу ему, все глубже забредая в воду, шла разгневанная Серафима.