Когда нам семнадцать

— У нас?.. — И Кошкин растерялся. Ему никогда не приходило в голову подсчитывать, какая у них семья. Он стал загибать пальцы и назвал цифру «семь».

— Нет, то есть восемь, — поправился он тут же. — Нинку забыл. Нинка родилась перед самыми моими лагерями.

— Семья большая, — утвердительно покачала головой Серафима. — А отец строгий?

— Еще какой! — усмехнулся Кошкин. — Как чуть чего, так…

— Чего так?

— Да так, — пожал плечами Кошкин. — Когда ему добрым-то быть, все на работе да на работе. А между прочим, у меня отец самый сильный мужчина в городе, — не без гордости хвастанул он.

— Борец он, что ли? — не поняла Серафима.

— Какой борец, — рассмеялся Кошкин. — Главный на подъемном кране в речном порту. Пароходы разгружает. Может поднять одним махом целый вагон.

— Ишь ты, сила, — удивилась Серафима. — А мать строгая?

— Мать? Да как сказать, — замялся Кошкин. — Она все с Нинкой сейчас. А то с теми, малыми ребятами. А так она добрая. Сильнее отца!

— Это как же понять, сильнее отца? — удивилась Серафима.

— А вот так. Отец с получки расшумится, мать р-раз его за руку и — на кровать. И он молчит. Он ее, знаете, как боится!

Серафима заливисто рассмеялась.

— Боится, значит, за дело, — сказала она, и, как показалось Кошкину, интерес ее к их семье возрос еще больше. — Ну, а кто дома тебя больше всех жалеет?

— Ольга, — даже не задумываясь, ответил Кошкин. — Ольга всегда жалеет.

— А что она делает, Ольга?

— Ольга-то? Ольга учится. Нет, то есть она сдает экзамены в институт, — поправился Кошкин. — Преподавательницей английского хочет стать.

— Выходит, тобой сейчас и заняться-то некому, — покачала головой Серафима. — Приедешь ты, отец на работе, мать малыми ребятами занятая, Ольга экзамены сдает.

— А чего мной заниматься? Я сам! — поднял голову Кошкин.

— Малый ты, оттого так и рассуждаешь, — сердясь, сказала Серафима. — Поедешь в город один, да еще как не доедешь. А мне за тебя отвечай? Уж коли ехать, так вместе.

— Поехали! — согласился Кошкин. Сонный, а сообразил: скажи не так, старуха возьмет и не даст денег на автобус.

— А может, мне не ездить?.. — Глаза Серафимы сделались строже и внимательнее.

— Можно, конечно, и не ездить. — Кошкин так при этом зевнул, что несколько секунд сидел с открытым ртом.

— Спать хочешь, — сказала Серафима. — Приморился ты все-таки. Как-никак, а целых семь километров отмахал.

— Нет, спать я не хочу, — ответил Кошкин и снова зевнул.

Серафима, с улыбкой посматривая на него, положила на деревянный диван матрац с подушкой и сказала, как о вопросе, давно решенном:

— Ложись. Часок отдохнешь и в путь-дорогу.

Кошкин хотел отмахнуться, но сон оказался сильнее других его желаний.

Уснул Кошкин мгновенно. Он даже не слышал, как Серафима, положив на краешек стола двенадцать копеек, притихшая и отчего-то снова погрустневшая, взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, отправилась к дачникам. Он увидел ее, когда уже солнце, похожее на шар, надутый красным газом, медленно опускалось в заречную даль. Серафима, стоя по щиколотку в воде, чистила песком ведра. Невдалеке стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки.

«Ничего себе, сыпанул!» — ругнулся Кошкин, протирая глаза. Он сошел с крыльца, и Серафима, словно узнав, о чем он подумал, спросила:

— Что, отбыл «мертвый час», Лень?

— Отбыл!

Кошкин рассмеялся.

— А я тебе молочка приготовила, в крынке под полом. Девчонки из деревни только что принесли. Пей сколько хочешь. — Она присела на краешек лодки. — Хорошо-то как! — Серафима показала рукой на заходящее солнце. — Тимоша любил такую пору. Все, бывало, на берегу с удочкой.

— На закате карась очень хорошо берет, — сказал Кошкин.

— Карась, и лещ, и чебак.

Щурясь на солнце, Серафима сняла косынку, и Кошкин увидел, что наскоро подстриженные сзади бабкины волосы были седые-седые, ни одного темного волосочка. Тут он почему-то вспомнил портрет на стене, и в его душе шевельнулось чувство неожиданной жалости. И не будь этого, не увидевши ее смешную старушечью голову, он бы, не задумываясь, ответил «нет», когда как бы невзначай Серафима спросила:

— Лень, а может, тебе сегодня уж и не ехать, в город, а?

Немного помолчав, она снова заговорила:

— Переночуешь, уже тогда? Хочешь, рыбку полови. Эвон они, удочки-то за домом.

— А закидушки есть? — не сразу, а погодя спросил Кошкин.

— Есть и закидушки, за дверями на кухне.

— Червей нет.

— Червей? Да что ты, Лень. В огороде, знаешь, сколько дождевых червей? И лопата там есть возле огуречной грядки. Лень, — как-то уже совсем по-другому заговорила Серафима, — ты не знаешь, почему повара не пекли вам оладьи?..

— Откуда мне знать? Загорали, наверное, оттого.

— Что ты, Лень, — Серафима нахмурилась. — Поварам в лагере, знаешь, сколько работы. Не хватает, наверное, поваров? Ведь, если бы хватало, отчего бы им не испечь ребятам оладьи?

— Не знаю я, — скороговоркой ответил Кошкин.