Когда нам семнадцать

— Хочу тебе предложение сделать, — сказал он, устраиваясь поудобней. — Воскресный денек, солнышко, воробушки чирикают. А ты замуровалась в четырех стенах…

— Какое предложение?

— В кино — на восемь тридцать.

Юлька отрицательно покачала головой:

— Не хочется.

— До чего же мир обезлюдел, — вздохнул Пашка. — Андрей к своему Каллистратычу укатил. Жорка тоже куда-то смылся. Э-эх… Вот из-за чего не люблю я выходные дни. И выспишься, и двести граммов с прицепом протянешь, а все равно, скука… Будто неприкаянный ходишь.

Он скользнул взглядом по Лизиной кровати и словно нечаянно спросил:

— Пишет?

— Нет, ни одного письма, — ответила Юлька.

Она не стала рассказывать, что два раза уже приходил комендант и спрашивал, когда вернется Елизавета Орлова: ремонтируют общежитие вагонников, и ему надо срочно расселять людей.

Пашка принялся наигрывать на гитаре.

Из окна хорошо просматривалась поселковая улица. По обеим сторонам ее возле домиков в розовом кружеве цветущих вишен зеленели сады. В комнату долетал шум молодой листвы. Дальше за поселком и за светлой полосой реки синел Хехцир.

— Смотри, к нам приближается сам Георгий Александрович Бармашов со своим ФЭДом! — вдруг сказал Пашка, легонько подтолкнув локтем задумавшуюся Юльку.

Жорка был, как всегда, озабочен.

— Что, опять общественная работа? — невозмутимо спросил Пашка.

Жорка снял очки, старательно протер их платком и снова водрузил на нос.

— Да, клумбы надо вскопать. Завтра рассаду привезут, а никто не хочет. Отлынивают под всякими предлогами.

Пашка лениво потянулся и спрыгнул с подоконника.

— Я тебе сочувствую, Жора. Несчастный ты человек. Ни сна, ни отдыха измученной душе… — Он незаметно подмигнул Юльке. — Слушай, отказывайся ты от таких поручений. Сердцебиение какое-нибудь придумай, расстройство нервной системы и мозговых извилин.

— А может, все-таки вскопаем вон те три клумбы, у штакетника? — помолчав немного, нерешительно предложил Жорка. И с надеждой посмотрел на Юльку и Пашку.

— Неси лопаты, — сказала она, — я сейчас выйду.

— Вы там оставьте немного целины, я вечером докопаю! — крикнул вдогонку Куракин.

Там, где Юлька перевернула первый пласт, комья словно тронуло сединой: земля подсыхала. Юлька переворачивала новые пласты, и вдруг вспомнила свое детство, словно заглянула в длинный тоннель. Где-то на другом его конце в маленьком солнечном квадратике начиналась ее жизнь: было там распаханное, выпуклое, до бескрайности огромное поле, от которого вот так же томительно тянуло духом земли. Юлька стояла на краю этого поля и смутно предчувствовала, что все это, до самых синих сопок, ей предстоит пройти.

Только что отгремела война. По дороге через Дмитровку тяжело скрипели подводы с семенным зерном. Возле них, слегка пошевеливая вожжами, мерно и неторопливо вышагивали запыленные, уже успевшие дочерна загореть бабы и мужики. Юльке тогда казалось, что эти люди не могут и не должны улыбаться. Но они, разлепив серые от пыли губы, изредка улыбались. И Юлька чувствовала, что у нее готово разорваться сердце… По вспаханному полю, где слышался неумолчный стрекот «Универсала», прыгая через перевернутые плугом пласты, как через кочки, бежал маленький худой мальчишка — ее брат Гришка Гранин.

Его не было до самой темноты. В детдоме привычно говорили: «А Граниной опять нет». Гриша возвращался лишь вечером, и его рубаха и руки пахли солнцем, соляркой и землей. А лицо казалось осунувшимся еще больше.

Юлька копала и видела себя и Гришку так отчетливо, словно она и впрямь вернулась к истокам своей жизни. Она видела все, как это было тогда, и в то же время не так — ведь ей минуло семнадцать и она знала, что с ними обоими случилось потом.

Да, оказывается, это было не просто поле, которое еще нужно было перейти, — это была правда, которую ей предстояло понять и осмыслить.

Рядом старательно переворачивал лопатой землю Жорка Бармашов. Он что-то говорил. А Юлька в это время видела себя посередине шоссе, перед Наташкиным домом, с чемоданчиком и узлом. И это было: стояла растерянная девчонка, ошеломленная своим поступком, подбирала слова, которые скажет в свое оправдание, и страшно боялась осуждения. А где-то затаилась оскорбленная гордость и жалость к себе.

«Я напишу ему. Про все напишу, — подумала Юлька. — И про поле, и про Наташку… и про себя. Обязательно напишу».

Она еще не знала, как, какими словами начнет свое письмо. Тут не подходили привычные слова, нужны были особенные, которые обозначали бы ее чувства, как в рисунках она линиями и штрихами обозначала лес, землю, небо, дом, тропинку к нему от колодца и облака…

2

Вечером, когда в общежитии умолк шум и Юлька раскрыла учебник, в комнату ввалилась краснощекая полная женщина лет тридцати пяти в синей форменке проводницы. В одной руке она держала узел с вещами, в другой — чемодан.

— Эта, что ли, седьмая? — спросила проводница, деловито оглядывая комнату.

— Эта, — ответила Юлька. — А вам кого?

— Алевтина я, Макарова. Жить с тобой будем вместе. Общежитие у нас ремонтируют. Вот направление от коменданта.

Юлька рассеянно прочитала бумажку и хмуро сказала: