Когда наступает рассвет

Большие надежды возлагались на этот отряд. Он должен, обязан остановить врага, не допустить захвата Усть-Сысольска.

Проводив красноармейцев, ревком приступил к формированию отряда добровольцев-партизан, чтобы иметь под руками хотя бы какую-нибудь силу для охраны города. В отряд записалась и Домна. Ее отговаривали: не бабье, мол, это дело. Но Домна настояла на своем.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — сказали ей в ревкоме.

Вчера вечером Домна пришла к матери и рассказала о своем решении.

— О господи! Зачем ты это сделала, доченька? — забеспокоилась мать: слезы побежали по ее сухим морщинистым щекам.

Домна утешала ее как могла:

— Мамук, не плачь. Не надо! Вот увидишь, все будет хорошо: прогоним беляков, снова вернусь к тебе, и будем жить да радоваться. Не сердись, родненькая.

Но материнское сердце словно предчувствовало беду.

— Тебе же, мое дитятко, только двадцать с небольшим! Вся жизнь впереди. Разве можно так испытывать свою судьбу, играть ею?

Домна стояла на своем:

— Пойми, дорогая, если я не пойду, другой не пойдет, третий откажется — кто будет бороться с врагом? Не идти мне никак нельзя! И ты меня не удерживай и себя не терзай напрасно. Зачем слезы лить?

«Может, лучше было не говорить матери? — раздумывала теперь Домна, лежа рядом с ней в постели. — Видать, всю ночь, бедная, глаз не сомкнула».

Но и не сказать матери о своем решении было нельзя. Кто знает, что ждет впереди.

Жила Домна в городе, работала курьером в уземотделе, иногда помогала уборщице. События, как вода в половодье, захватили ее, и теперь словно на стремнине: каждый день приносил что-то новое, еще не изведанное, от которого никак не останешься в стороне.

Она была приветливой, расторопной, исполнительной, ни от каких поручений не отказывалась. Любили ее за прямоту и честность, за живой, веселый нрав. Ей частенько поручали проводить беседы среди женщин о революционной борьбе рабочего класса, о задачах Советской власти. Домна очень серьезно относилась к своему поручению: в свободное время она читала брошюры, свежие газеты. И всегда-то деятельная и жадная до знаний, теперь, став комсомолкой, она стала особенно дорожить каждой свободной минутой, она словно стремилась наверстать упущенное.

После работы она теперь бежала в городской клуб или Народный дом. Там всегда было что-нибудь интересное, приходило много молодежи. Домна успевала бывать везде: на военных занятиях, субботниках, митингах. Всей комсомольской ячейкой (она была еще Немногочисленной в городе) собирали теплые вещи для бойцов Красной Армии.

В те дни на страницах газет пламенели призывы:

«Рабочие! Крестьяне! Красноармейцы! Вступайте в ряды Коммунистической партии!» Домна подала заявление. Это были самые значительные и счастливые дни в ее жизни. Могла ли она теперь жить в материнском гнезде, пусть уютном и ласковом, но ставшем для нее тесным?

Об этом думала она, нежась в постели матери. Но едва забрезжил рассвет, была уже на ногах.

— Ну, мама, будь счастлива! Не горюй! Сестра скоро вернется, тебе будет веселее! Не плачь, дорогая, не терзай свое и мое сердце!.. Прощай! До следующей встречи, мама!

Грустно улыбнувшись, Домна вытерла слезы, побежавшие по материнскому лицу, обняла мать, прильнула лицом к ее щеке, поцеловала, еще раз заглянула в глаза и выбежала из избы; по ступенькам крыльца простучали каблуки ее сапожек.

Когда мать вышла вслед за ней, Домна была уже на дороге. Словно прощаясь, обернулась она на мгновение, посмотрела на свою избенку. Потом махнула рукой и крикнула весело:

— Иди в дом, мама! Простынешь…

Еще раз взмахнула рукой и побежала к городу.

Холодный осенний ветер мел поземку. Когда Домна добежала до поворота, налетел вихрь и, высоко взметнув снежную пыль, сплошной пеленой скрыл дочь от матери.

Когда снежный вихрь промчался, Домны уже не было, словно он умчал ее с собой в неведомую даль.

2

В город Домна успела к началу работы. Разделась, поправила волосы, повязала кумачовую косынку, подышала на руки, согревая их; потерла щеки, горевшие от холода, и еще раз оглядела себя.

Рабочий день начался обычно. Сотрудники уземотдела разошлись по местам. Застучала пишущая машинка. Зазвенел телефон. В пропахшем табачным дымом помещении появились первые посетители.

Среди них Домна заметила мужика в шапке-ушанке из оленьего меха, какие шьют на Ижме и Печоре. Мужик смущенно топтался у порога.

— Здесь помещается уземотдел? — спросил он у Домны. Что-то знакомое показалось ей в его певучем верхневычегодском говорке. Вглядевшись, она узнала его:

— Здесь, дядя Микул! Присаживайся, отдохни, погрейся у нас, — придвигая свободный стул, предложила Домна. — Какими это ветрами занесло тебя к нам?

— А, Домна, старая знакомая! Здоровье тебе! По общественным делам я, доченька… Никак, здесь работаешь?

— Здесь.

— Вот как славно получилось, знакомого человека встретил. — Микул снял шапку, поправил бороду корявыми пальцами; тускло блеснуло широкое самодельное медное кольцо, словно вросшее в тело.

— Не могу ли я чем помочь тебе, дядя Микул? — предложила Домна. — Что за дела заставили тебя ехать в такую даль?