Когда Нина знала

Когда нам было уже невмоготу и мы решили выйти на Нинины поиски, она вернулась. Ввалилась внутрь, мокрая, замерзшая, с трудом держащаяся на ногах. Мы кинулись к ней, закутали ее в одеяло, принялись в шесть рук растирать ей спину, и грудь, и шею, и живот, и ноги. Каждый из нас что-то ей пожертвовал: сухие носки, кофту, шарф. Она стояла среди нас с закрытыми глазами, дрожащая, почти валящаяся с ног. Я теплым дыханием дула на ее ладошки, на ее длинные, тонкие пальцы, стала массировать сзади ее шею и плечи. Рафи со страшной силой ее месил. Я видела, что ей больно, но она слова не сказала. Он молча глотал слезы.

Потихоньку она в наших руках оттаяла. Открыла глаза.

«Поплачь, – тихо сказала она Рафи, – поплачь. Есть по чему».

Я пишу это через восемь лет после той самой ночи. Я пытаюсь представить себе, что с ней было, когда она оказалась в одиночку за пределами барака. Я вижу, как она быстро идет, а потом бежит, поднимается и спускается по тропам брошенного лагеря, входит в бараки, бежит к берегу, трогает черную воду и возвращается на поле с валунами. Она знает здешние повороты, может быть, лучше, чем в любом городе и доме, в которых проживала и оставила их или сбежала из них. Дом ее здесь, это ясно. Дом в преисподней. Но ему отданы все годы ее тоски, и молений, и обид. Сюда заложена ее душа. Здесь, так мне кажется, была Нина, когда ее не было.

Она устает. Идет под дождем и уже к нему безразлична. Спотыкается о камни и встает. Снова и снова бормочет Верины слова: «Что я могла им отдать, чтобы не предать твоего папу?» – «Меня, – задыхаясь, говорит Нина. – Меня она им отдала, чтобы не предать папу». Каждый раз эта мысль прошибает ее, как удар током. Непереносимая боль скручивает все тело, до кончиков пальцев. Она снова бежит. Не в силах устоять на месте. Конечно, Вера и себя им отдала. Почти три года каторжных работ и пыток. «Но меня она принесла в жертву», – бормочет Нина, пробует на вкус эти слова, и я вместе с ней. Внезапно мы с ней вместе там, за бараком. И обе уносимся бурей как два листка, брошенные девочки, горькая кровь которых никогда не загустеет. «Она могла выбрать, – кричит Нина ветру, – они предложили ей сделать выбор, и она выбрала, выбрала свою любовь, и я это знала, кожей своей ощущала. Я не сумасшедшая. Я знала».

Я представляю себе, как она вдруг застопорилась, остановилась. С изумлением огляделась вокруг, как новорожденный, попавший в совсем не тот мир.

На секунду остров возродился. Будто с ревом включили огромные прожекторы, и все затопило светом. Женщины в тюремных робах бегут, кричат, воют от боли на допросах. А то вдруг смеются. Иногда даже перешучиваются с надзирательницами. Выкрики приказов, и громкоговорители, и удары хлыстом, и женские хоры, распевающие гимны во славу Тито.

Когда Вера возвращается в барак после допроса, Нина занимается ее ранами. Когда надзирательницы заставляют Веру ночь напролет стоять у «параши», ведра, в которое заключенные отправляют свои нужды, Нина стоит рядом с ней. Когда Вера колет поленья, привезенные им на остров для отопления и строительства, Нина бежит за гусиным жиром, чтобы смягчить ей горло. Остатком жира они тайком смазывают губы, потрескавшиеся от сухости и холода.

«Будь бы я лет на тридцать помоложе, – сказала Нина после того, как мы закончили растирать, массировать и размораживать ее, – я бы от этого дождя забеременела».

Мы осторожненько посмеялись. Не очень-то поняли. Из всех вещей в мире именно это выбрала нам сказать? Она смотрит на меня. Улыбается. «Ужасно проголодалась. Умираю с голода».

Я дала ей последнее яблоко и несколько рисовых лепешек. Вера порылась в своей сумке и достала для всех бутерброды, один бог знает, когда она их приготовила, откуда знала, что нужно их придержать до этой минуты. Мы их тут же умяли. И похохотали над собой и над собственным голодом. Нина смеялась вместе с нами. Ее глаза сияли. Что с ней случилось снаружи? Я так и не смогла понять. Она другой человек, так я почувствовала. Что-то в ней изменилось, в мгновение ока распуталось.

Потому что все здесь вдруг стало открытым, обнаженным, сильным. Ее глаза сияли. Я не увидела в ее лице ни гнева, ни желания отомстить. Я искала. Ни злобы, ни обиды. Я увидела огромное облегчение, просветление.

«Ой, – сказала она ртом, набитым моцареллой и помидорами, – какой чудненький бутербродик!»

«На здоровье, – сказала Вера, – можешь взять и мой тоже».

Ветер улегся. Да и дождь кончился. Уже несколько минут снаружи было тихо. Ощущение, что буря утихла. Нина в сытости и тепле, плотно укутанная в одеяло, сидела в почти сухом углу барака. «Ну и ночка…» – улыбнулась она Рафи.

Он подошел и встал перед ней на колени. Они тихо о чем-то поговорили. Она засмеялась. Он обнял ее и притянул к себе. Честно говоря, меня слегка достало, что вдруг, после всей этой ночи, у них еще обнаружились и секреты. Ее рука что-то начертила на его колене. Его огромная лапа деликатно погладила ее по голове.

«Пошли, Гилюш, – сказала Вера, сложила салфетки и убрала их в сумку. – Покрутимся маленько. Тут есть еще места, где мы не бывали».