Когда Ницше плакал

«Цели? Цели заложены в культуре, витают в воздухе. Вы дышите ими. Все мальчики, с которыми я рос, вдыхали одни и те же цели. Все мы хотели выбраться из еврейского гетто, добиться высокого статуса в мире, достичь успеха, разбогатеть, обрести стабильность. Этого хотели все! Никто из нас никогда не знал о том, что такое свободный выбор, — наши цели были перед нами, естественные последствия моего времени, моего народа, моей семьи».

«Но это не пошло вам на пользу, Йозеф. Все это было недостаточно надежным для жизни. Или, может, кому-то и этого было достаточно, кому-то, кто не видит дальше собственного носа, слабым бегунам, которые всю свою жизнь, пыхтя, пытаются достичь своих материальных целей, или даже тем, кто достиг успеха, но лишился способности постоянно ставить перед собой новые цели. Но вы, как и я, видите хорошо. Вы видите жизнь чуть ли не насквозь. Вы поняли всю бессмысленность погони за неверными целями и бессмысленность постановки новых неверных целей. Умножение на ноль дает в результате ноль!»

Эти слова действовали на Брейера как гипноз. Все вокруг — стены, окна, камин, даже тело Ницше, — все исчезло. Всю свою жизнь он ждал этого разговора.

«Да, все, что вы говорите, Фридрих, — верно, кроме того, что каждый свободен в выборе своего жизненного плана. Выбор жизненных планов — процесс неосознаваемый. Это все — исторические случайности, разве не так?»

«Если ты не вступаешь во владение своим жизненным планом, ты позволяешь своей жизни стать цепью случайностей».

«Но, — запротестовал Брейер, — никто не обладает такой свободой. Вы не можете выйти за пределы перспективы своего времени, своей культуры, своей семьи, своей…»

«Однажды, — перебил его Ницше, — мудрый еврейский учитель посоветовал своим ученикам уйти из родительского дома на поиски совершенства. Вот этот шаг был бы достоин исключительно одаренного парня! Это был бы верный танец под верную музыку!»

Верный танец под верную музыку! Брейер пытался сосредоточиться на этих словах, но внезапно почувствовал разочарование.

«Фридрих, я обожаю такие разговоры, но внутри меня сидит голосок, который спрашивает: „Чего мы добьемся этим?“ Наша дискуссия слишком эфемерна, слишком далека от колотящегося в моей груди сердца и тяжести в моей голове».

«Терпение, Йозеф! Как долго, вы говорите, „чистила дымоходы“ ваша Анна О.?»

«Да, это потребовало много времени. Несколько месяцев! Но у нас с вами нет этих месяцев. И еще — ее „чистка дымоходов“ всегда была связана с ее болью. Наша же абстрактная беседа о целях и смысле жизни вряд ли имеет хоть какое-то отношение к моей боли!»

Ницше невозмутимо продолжил свою речь, как если бы он не слышал слов Брейера: «Йозеф, вы сказали, что все проблемы обострились, когда вам исполнилось сорок?»

«Какая настойчивость, Фридрих! Вы помогаете мне относиться к себе с большей терпимостью! Если вам действительно интересно узнать о моем сорокалетии, я просто обязан разгадать эту загадку и ответить вам. Сорокалетие — да, это был кризисный год, мой второй кризис. До этого кризис был в двадцать девять, когда Опползер, декан кафедры медицины, умер во время эпидемии тифа. Шестнадцатого апреля тысяча восемьсот семьдесят первого года — я до сих пор помню эту дату. Он был моим учителем, моим защитником, вторым отцом».

«Меня интересует тема „вторых отцов“. Расскажите мне поподробнее».

«Он стал для меня великим учителем жизни. Всем было известно, что он собирается сделать меня своим преемником. Я был лучшим претендентом и должен был занять его кресло. Но этого не произошло. Может, я сам ничего для этого не сделал. Был назначен другой человек, выбранный из политических соображений, а может, и из-за религиозных. Мне там места больше не было, так что я перенес свою лабораторию со всеми моими подопытными голубями домой и посвятил все свое время индивидуальной практике. Это, — грустно подытожил Брейер, — стало концом перспективной университетской карьеры исключительно одаренного парня».

«Вы сказали, что сами для этого ничего не сделали. Что вы имели в виду?»

Брейер бросил удивленный взгляд на Ницше: «Какая трансформация — из философа в клинициста! У вас уши врача. Ничего не пропускаете. Я вставил эту фразу, потому что я знаю, что должен быть до конца честным. Да, эта рана все еще болит. Я не хотел говорить об этом, но именно за эту фразу вы и ухватились».

«Вот видите, Йозеф, как только я хочу, чтобы вы рассказали мне о чем-то против вашей воли, вы тотчас решаете, что вам будет лучше взять ситуацию в свои руки, умаслив меня комплиментом. Ну что, будете еще спорить с тем, что борьба за власть является важной частью наших отношений?»

Брейер откинулся на спинку стула: «О, опять это». — Он отмахнулся: «Давайте не будем снова возвращаться к этому спору. Прошу вас, давайте продолжим. — Он помолчал, а потом добавил: — Подождите, я хочу еще кое-что сказать: если вы не допускаете проявления позитивных эмоций, то вы сталкиваетесь с тем, что тот самый тип отношений, который вы предсказывали, вы и видите перед собой in vivo[13]. Это неправильная наука — вы подтасовываете факты».