Когда Ницше плакал

«Не в истине святость, но в поиске истины для каждого! Существует ли действо, более священное, чем самоисследование? Некоторые говорят, что мои философские труды — это замки на песке: мои взгляды постоянно меняются. Но есть и те предложения, что вырезаны в камне: „Стать собой“. А как вы сможете понять, кто вы и что вы, не будь истины?»

«Но правда в том, что моему пациенту осталось очень недолго жить. Стоит ли мне сообщать ему эту информацию?»

«Правильный выбор, истинный выбор, — ответил Ницше, — может расцвести только в лучах истины. А как же иначе?»

Понимая, что Ницше готов вести этот разговор об абстракциях добра и зла бесконечно — и настойчиво, — Брейер решил, что должен заставить его говорить конкретнее. «А что с моим утренним пациентом? К чему сводится его выбор? Может, он выбрал именно веру в бога!»

«Для мужчины это не выбор. Это не выбор человека, но попытка ухватиться за иллюзию вне себя. Этот выбор, выбор другого, сверхъестественного, всегда расслабляет. Это всегда делает человека меньше, чем он есть на самом деле. Я люблю то, что делает нас больше, чем мы есть!»

«Давайте не будем терять время на абстрактные личности, — настаивал Брейер, — давайте поговорим о конкретном человеке из плоти и крови — о моем пациенте. Подумайте над этой ситуацией. Ему осталось жить несколько дней или недель! Какой ему смысл делать какой бы то ни было выбор?»

Ницше трудно было сбить с толку, и он немедленно ответил: «Если он не знает о том, что умирает, как же ваш пациент решит, как ему умирать?»

«Как умирать, профессор?»

«Да, он должен принять решение, как он будет умирать: поговорить с окружающими, дать совет, произнести слова, которые берег, чтобы сказать их перед смертью, умереть на глазах людей или же побыть одному, плакать, отрицать смерть, проклинать ее или испытывать к ней благодарность».

«Вы все равно говорите об абстракции, но мне предстоит оказывать помощь конкретному человеку, человеку из плоти и крови. Я знаю, что он умрет, и умрет в сильных муках и совсем скоро. Зачем запугивать его этим? Как бы то ни было, должна оставаться надежда. А кто еще, как не доктор, может сохранить надежду?»

«Надежда? Надежда — это самое большое зло! — Ницше почти кричал. — В книге „Человеческое, слишком человеческое“ я выдвигаю предположение о том, что когда Пандора открыла ящик и все беды и напасти, заточенные в него Зевсом, выбрались в наш мир, осталось одно-единственное, никому не известное зло, — надежда. С тех самых пор человек ошибочно считает коробку и ее содержимое — надежду — вместилищем удачи. Но мы забываем о том, что Зевс пожелал, чтобы человек продолжал позволять издеваться над собой. Надежда — это худшее из зол, она продлевает мучения».

«То есть вы имеете в виду, что человек должен сократить процесс умирания, если он хочет этого?»

«Это один из вариантов выбора, но только в свете абсолютного знания».

Брейер наслаждался триумфом. Он был терпелив. Он пустил все на самотек. А теперь ему остается только снимать плоды своей стратегии! Разговор медленно продвигался именно в том направлении, которое было нужно ему.

«Вы говорите о самоубийстве. Должен ли человек иметь право выбора суицида?»

И снова Ницше говорил твердо и ясно: «Каждый человек — хозяин собственной смерти. И каждый должен умереть по-своему. Возможно — только возможно, — мы можем иметь право лишить человека жизни. Но нет такого права, по которому мы можем лишить человека смерти. Это не забота. Это жестокость!»

Брейер настаивал: «А вы сами когда-нибудь выбрали бы самоубийство?»

«Умирать трудно. Я всегда думал, что последняя награда мертвеца — это тот факт, что ему больше не надо умирать».

«Последняя награда мертвеца — ему больше не надо умирать! — Брейер кивнул одобрительно, вернулся к столу, сел и взял ручку: — Можно, я это запишу?»

«Да, конечно. Но не позволяйте мне воровать идеи у себя самого. Я не придумал это прямо сейчас. Это было в моей книге „Веселая наука“».

Брейер с трудом мог поверить в свое везение. За последние несколько минут Ницше упомянул обе книги, которые подарила ему Лу Саломе. Несмотря на то что Брейер был захвачен дискуссией и не хотел ее прерывать, он не мог не воспользоваться возможностью решить дилемму, связанную с двумя книгами.

«Профессор Ницше, вы говорите о двух ваших книгах — меня это очень заинтересовало. Где я могу приобрести их? Полагаю, в венской книжной лавке?»

Ницше не мог скрыть, насколько приятна ему была эта просьба. «Мой издатель Шмейцнер в Хемнице ошибся в выборе профессии. На самом деле он просто создан для международной дипломатической службы или, например, шпионажа. Он гений интриг, а мои книги — его самый большой секрет. За восемь лет он не истратил ни пфеннига на рекламу. Он не отправил ни одного экземпляра ни на рецензию, ни на продажу в книжный магазин.