Когда опускается ночь

— Слабое, но утешение, — сказал патер Рокко не то слуге, не то себе самому и зашагал прочь. — Осторожность сыграла со мной дурную шутку, — продолжал он, оставшись на дороге один, и задумчиво замедлил шаг. — Надо было набраться храбрости и раньше воспользоваться влиянием матери, чтобы добиться справедливого возмещения ущерба. А теперь всякая надежда на успех зависит от жизни младенца. Хотя девочка еще совсем мала, неправедно нажитое богатство отца еще может быть возвращено Церкви ее руками.

Он торопливо зашагал в сторону мастерской, вышел на набережную и приблизился к мосту, который нужно было перейти по дороге к дому брата. Здесь он вдруг замер, будто его осенила внезапная мысль, и остановился у парапета перед выходом на мост; только что взошла луна, и ее свет, разлившийся над рекой, упал на его лицо. Патер Рокко настолько глубоко задумался, что не слышал беседы двух дам, которые прошли по набережной прямо у него за спиной и тоже направились к мосту. Едва не задев его, та, что повыше, обернулась и вгляделась.

— Патер Рокко! — воскликнула она и остановилась.

— Донна Бриджида! — вскричал священник; поначалу он не смог скрыть удивления, но быстро совладал с собой и поклонился со своей обычной спокойной учтивостью. — Вы ведь простите меня, если я поблагодарю вас за честь, которую вы оказали мне, возобновив наше знакомство, и поспешу в мастерскую брата. Нас ожидает тяжкая утрата, мне нужно подготовить его.

— Вы имеете в виду опасную болезнь вашей племянницы? — спросила Бриджида. — Я услышала о ней вот только что. Надеюсь, ваши опасения преувеличены и мы еще увидимся при менее печальных обстоятельствах. Сейчас у меня нет намерения покинуть Пизу в ближайшем будущем, и я буду рада любому случаю поблагодарить патера Рокко за вежливость и чуткость, с которыми он отнесся ко мне в деликатной ситуации год назад.

С этими словами она присела в почтительном реверансе и направилась дальше, нагнав подругу. Священник заметил, что мадемуазель Виржини задержалась неподалеку, будто хотела подслушать несколько слов из его разговора с Бриджидой. Заметив это, он в свою очередь прислушался, когда дамы медленно двинулись прочь, и до него донеслись слова итальянки, обращенные к спутнице: «Виржини, готова спорить на стоимость нового платья, что Фабио д’Асколи женится снова».

При этих ее словах патер Рокко вздрогнул, будто наступил на горящий уголь.

— И я думал о том же! — испуганно прошептал он. — И я думал о том же, когда она обратилась ко мне! Женится снова? Другая жена, на которую у меня не будет никакого влияния! Другие дети, чье воспитание вверят не мне! Что станется тогда с возвращением похищенного, на которое я рассчитывал, за которое боролся, о котором молился?

Он остановился и уставился в небо над головой. На мосту было безлюдно. Черная фигура священника — прямая, неподвижная, призрачная — застыла, осиянная тихим белым светом, торжественно озарявшим все вокруг. Патер простоял так несколько мгновений — и первым его движением был гневный удар кулаком по парапету. Затем он медленно повернулся в ту сторону, куда удалились две дамы.

— Донна Бриджида, — произнес он, — я готов спорить на стоимость пятидесяти новых платьев, что Фабио д’Асколи никогда больше не женится!

Он снова обратился в сторону мастерской и до самой двери скульптора не останавливался.

«Женится снова! — подумал он, звоня в звонок. — Донна Бриджида, неужели вам мало одного поражения? Хотите попробовать еще раз?»

Лука Ломи сам открыл дверь. И потащил патера Рокко в мастерскую, к единственной лампе, горевшей на пустом пьедестале у перегородки между двумя комнатами.

— Ты слышал что-нибудь о нашей бедной малютке? — спросил он. — Говори правду! Сейчас же скажи мне правду!

— Тише! Мужайся. Да, слышал, — отвечал патер Рокко тихим скорбным голосом.

Пальцы Луки впились в локоть священника, он взглянул в лицо брату, задыхаясь и онемев от волнения.

— Мужайся, — повторил патер Рокко. — Мужайся и будь готов к худшему. Мой бедный Лука, врачи оставили всякую надежду.

Лука застонал от отчаяния и выпустил руку брата:

— О Маддалена, дитя мое, мое единственное дитя!

Повторяя эти слова, он прислонился лбом к перегородке и горько разрыдался. При всей грубости и низменности своей натуры он искренне любил дочь. Она и скульптуры были для него главным в жизни.

Когда первый припадок горя прошел, Лука вдруг ощутил, что освещение в мастерской изменилось, и несколько пришел в себя. Поднял голову и смутно различил, что священник стоит в дальнем углу, у самой двери, держит лампу в руке и пристально что-то разглядывает.

— Рокко! — воскликнул мастер. — Рокко, зачем ты унес лампу? Что ты там делаешь?

Ни ответа, ни движения. Лука приблизился на шаг-другой и снова окликнул:

— Рокко, что ты там делаешь?

На сей раз священник услышал его и вдруг бросился к брату с лампой в руке — от неожиданности Лука даже вздрогнул.

— Что случилось? — изумленно спросил он. — Боже милосердный, Рокко, ты же весь побледнел!