Когда опускается ночь

Видите, сколько у меня причин быть счастливой — и до чего же неразумно и неблагодарно я себя веду вот прямо сейчас, когда мне так грустно! Могу лишь сказать в свое оправдание, что провожать старого друга — печальная церемония, а я дважды простилась с книгой, которая стала для меня старым другом: в первый раз — когда написала последнее слово, а потом — когда смотрела, как ее увозят в Лондон.

Сегодня утром я собственноручно упаковала рукопись в толстую коричневую бумагу и извела, увы, уйму сургуча — я очень боюсь, как бы сверток не лопнул, если по пути в город его станут бесцеремонно швырять. Ах, до чего же скучной и дешевой на вид сделалась рукопись в своем новом обличье, когда я принесла ее вниз! Сверток с дюжиной пар шерстяных чулок и тот вышел бы объемистей, а провизия, купленная на полкроны, весила бы гораздо больше.

Едва мы успели поужинать, как пришли доктор и редактор. Первый зашел за свертком, то есть за рукописью, второй прогулялся с ним в Эпплтривик за компанию. Едва хозяин усадьбы услышал, что книгу повезут в Лондон, как настоял, что нам обязательно нужно выпить за успех. Детей под общий хохот усадили прямо на стол и раздали по стакану смородинового вина; остальные пили эль, хозяин произнес тост, а его сын-моряк громче всех кричал «ура». Все мы тоже кричали «ура», в том числе и дети, — все, кроме редактора: он был единственной важной персоной среди нас и, наверное, не мог позволить себе излишне шуметь, чтобы не уронить своего достоинства. Со мной он, впрочем, держался донельзя учтиво, правда не без снисходительности: каждый раз, заговаривая со мной, он величественно взмахивал рукой и кланялся. Это меня несколько смущало, а еще больше я растерялась, когда он сообщил, что в этот самый день разослал письма лондонским издателям и предупредил их о прибытии нашей рукописи.

— Как вы считаете, сэр, они ее напечатают? — робко спросила я.

— Дорогая мадам, считайте, что все улажено, — уверенно отвечал редактор. — Письмо написано, дело сделано. Считайте, что книга уже издана, — прошу вас, окажите мне любезность и считайте, что книга уже издана.

— Остался один-единственный вопрос: как примет ее публика? — сказал мой муж, ерзая на стуле и встревоженно поглядывая на меня.

— Верно, мой дорогой сэр, верно, — кивнул редактор. — От публики зависит все — все, даю вам честное слово.

— Оставьте сомнения, миссис Керби, тут не в чем сомневаться, — шепнул мне добрый доктор, проходя мимо меня к двери, и с уверенным видом похлопал по рукописи.

Минута — и они с редактором уже исчезли и унесли с собой мой бедный, дешевый на вид сверток в коричневой бумаге. Остальные вышли их проводить, а я осталась в зале одна.

Ох, Публика, Публика! Все теперь зависит от тебя! Дети будут с ног до головы в обновках, у меня появится черное шелковое парадное платье, Уильям купит себе чудесный этюдник и новые краски, мы заплатим за жилье, а все наши добрые друзья в усадьбе получат маленькие подарки, и наш дальнейший путь в этом суровом мире будет ровным и приятным с самого начала, если только ты благосклонно примешь рассказы бедного художника, которые записывала его жена, когда опускалась ночь!