Когда опускается ночь

— Сам не знаю, с чего начать, — смущенно признался Лука. — Прежде всего, позвольте спросить вас, была ли здесь вчера девушка-работница по имени Нанина?

— Была, — ответил доктор.

— Говорила ли она с кем-то наедине?

— Да, со мной.

— Так вы все знаете?!

— Абсолютно все.

— Рад хотя бы, что цель моего визита к графу, оказывается, вполне может быть достигнута визитом к вам. К большому моему сожалению, мой брат… — Он замолк, словно не мог подобрать слов, и вытащил из кармана свернутую кипу бумаг.

— Можете говорить о брате без обиняков, — сказал врач. — Я знаю, какова его роль в злодейском сговоре с Желтой маской.

— Я ходатайствую перед вами, а через вас перед графом о том, чтобы все, что вам известно о моем брате, не пошло дальше. Если этот скандал станет достоянием публики, это лишит меня заказчиков. А я и без того довольно мало зарабатываю своим ремеслом, — сказал Лука, и на лице его проступило подобие прежней алчной ухмылки.

— Скажите, пожалуйста, вы пришли с этим ходатайством по поручению брата? — уточнил врач.

— Нет, по собственному почину. Брату, похоже, все равно, что теперь будет. Он сразу же составил полный отчет о своем участии в этом деле, отправил его своему церковному начальнику (а тот передаст архиепископу) и теперь ожидает, какое наказание ему назначат. Я принес копию этого документа, чтобы доказать, что он по крайней мере ничего не собирается скрывать и не уклоняется от последствий, которых избежал бы, если бы скрылся. Закон не имеет над ним власти, зато Церковь имеет — и Церкви он и признался во всем. Я прошу лишь об одном: избавьте его от публичного осуждения. Это не принесет графу никакой пользы, а для меня станет страшным ударом. Сами прочтите все бумаги и, когда сочтете нужным, покажите хозяину этого дома. Я уповаю на его честь и доброту — и на ваши тоже.

Он развернул бумаги и положил на стол, после чего смиренно отошел к окну. Доктор не без любопытства принялся читать.

Признание начиналось с прямого заявления, что, по убеждению подателя сего, часть имущества, унаследованного графом Фабио д’Асколи, отнята у Церкви при помощи мошенничества и подлога. Затем в должном порядке перечислялись всевозможные юридические основания для этого утверждения, в том числе любопытные выдержки из древних манускриптов, розыски и изучение которых, должно быть, потребовали немалых трудов.

Вторая часть была посвящена подробному изложению причин, по которым составитель документа пришел к мысли, что его первейший долг как любящего сына и верного служителя Церкви — не успокаиваться, пока он не вернет современным преемникам апостолов богатства, обманом отнятые у них в былые времена. Составитель документа считал себя вправе в крайнем — и только в крайнем — случае прибегнуть ради восстановления справедливости к любым средствам, за исключением тех, которые вынудили бы его совершить смертный грех.

В третьей части описывалось участие священника в сватовстве Маддалены Ломи и Фабио и рассказывалось, какие надежды он питал на возвращение церковной собственности сначала через влияние на племянницу, а затем, после ее смерти, через влияние на ее дочь. Если бы Фабио женился во второй раз, все эти замыслы потерпели бы крах, и об этом также упоминалось, после чего с исключительным вниманием к деталям описывалось, как у священника зародились первые подозрения о возможности подобной катастрофы.

В четвертой части рассказывалось о сговоре с Желтой маской. Составитель писал, как в тот вечер, когда умерла его племянница, его в мастерской брата одолели мрачные предчувствия касательно второй женитьбы Фабио и как он твердо решил любой ценой предотвратить подобный союз, который знаменовал бы его поражение. Он утверждал, что мысль сделать восковой слепок со скульптуры брата осенила его внезапно и он сам не понимает, что натолкнуло его на нее — кроме, пожалуй, недавних размышлений о суеверной натуре молодого человека, проявления которой он наблюдал в мастерской своими глазами. Далее священник заявлял, что сама мысль о восковой маске поначалу его пугала и он боролся с нею, словно с дьявольским искушением, и, опасаясь поддаться этому искушению, запретил себе даже заходить в студию, пока его брат был в Неаполе; однако при всех добрых намерениях стойкость его поколебалась сначала известием о возвращении Фабио в Пизу, а затем слухами, что молодой дворянин не просто собирается на бал, но и наверняка найдет себе вторую жену.