Когда падает небо 1 (СИ)

Уилмо был в полном ступоре.

— Но это же…

— Это типично для знати. И политики, построенной на кровных линиях.

Уилмо понял, что у него больше никогда не повернётся язык назвать Эмилию “бабусей”.

— Мне жаль, — заметил он тихо. — Простите, что я болтал об этом. Был дурак.

— Нет, — она прикрыла глаза и вдруг осторожно накрыла его ладонь своей. — Нет. Я не знаю, как всё дальше повернётся, но, пожалуйста, помни: ты — добрый, сильный, умный мальчик, которому не за что передо мной извиняться. Спасибо, что ты любил мою дочь; спасибо, что подарил мне замечательных внуков; спасибо, что заботился обо мне. Я…

По сути, это было очень трогательно.

Только вот тон Уилмо не понравился.

— Это ж вы не прощаетесь, нет? — уточнил он сухо. — Просто если да, то забудьте. Мы не умрём!

Она неопределённо покачала головой.

— Часы… Они остановились.

— Не знаю, что там за часы, — хмыкнул Уилмо, — но заранее уверен, что механизм заело. Мы не умрём, поняли? Жили и будем жить. Главное…

Именно в этот момент пространство перед ними утонуло в зареве взрыва.

7

Лео ненавидел это всё.

Ненавидел люто и, что особенно злило, беспомощно, всё, что происходило… В том числе и себя.

Невозможно хорошо знать историю — и не понимать, во что вляпался. Лео же историю знал отлично… Собственно, с этого всё началось для него — с истории.

То бишь с того, что на кафедре, изучая старинные рукописи и печати, он столкнулся со своеобразным и весьма ироничным человеком, интересным собеседником. Они могли часами спорить о правильной трактовке некоторых исторических событий и явлений. Причём собеседник Лео, с одной стороны, приводил факты, которые мог знать только профи, с другой — высказывал порой мнения настолько расходящиеся с официальной трактовкой, что это было почти что сродни научной ереси. В которой сей выскочка, предпочитающий называть себя мистером Смитом, упорствовал.

На все попытки Лео привести разумные аргументы тот только смеялся и говорил: “Можешь считать, я своими глазами видел!” Уже позже, повидав истинное обличие мистера Смита, демона-вербовщика, занимающегося поиском одарённого живого товара, Лео понял: да, и правда видел. Много чего, начиная с Древнего Китая…

Только вот правду говорят: есть на этом свете вещи, о которых лучше не знать. По крайней мере, Лео предпочёл бы никогда не встретить мистера Смита.

Наверное.

Как-то отец Лео, человек выдающегося интеллекта и крайне неоднозначной судьбы, сказал: “Есть на этом свете вещи, которых было бы жаль не попробовать и не узнать. Чего бы они ни стоили.”

Лео был тогда подростком и не оценил папиных высказываний. Это в общем и целом даже не удивительно: после того, как отца уволили с поста завкафедрой философии крупного университета за участие в студенческой оргии, дела для их семьи пошли не сказать чтобы однозначно. Запись с развесёлого мероприятия, где имели место девушки, юноши, запрещённые вещества и прочие атрибуты веселья, была выложена в соцсети и заимела успех, можно сказать, ошеломительный. Лео столкнулся с травлей в школе, разводом родителей, экономическими проблемами и прочими неизменными атрибутами, сопровождающими подобные фестивали. Понятное дело, любви к отцу это не прибавило, и он даже не пытался понять объяснения, всё воспринимая в штыки и хлопая дверью.

Забавно, что сейчас, привалившись спиной к полуразрушенной стене, сходя с ума от запаха палёной медвежьей шерсти, наблюдая, как его с позволения сказать “товарищи” для фана вырывают крылья прарнишке-фею (то есть фейри, или как там здесь эти насекомоподобные оборотни называются), причём вырванные крылья явно не будут концом истории, потому что феи очень красивы… В общем, наблюдая всё это, Лео хотел бы увидеть отца, хоть ненадолго.

Он сказал бы ему: “Ты был прав и не прав, папа.”

Он сказал бы: “Прости, что даже не выслушал тебя тогда. Ты в конечном итоге не сделал ничего плохого, не причинял никому вреда, а просто жил, как нравится. Это не преступление, а выбор, и теперь я точно знаю разницу. Но тогда я был слишком маленький, чтобы понимать.”

Он сказал бы: “Папа, мне страшно. Я участвую в том, в чём не хочу участвовать, и не могу вырваться. Я одновременно палач и жертва. Я хочу забыть это всё; я не хочу этого знать; я хочу домой… Но знаю, что мне туда не вернуться.”

Он сказал бы: “Я люблю тебя” — потому что в глубине души был вполне уверен, что этой войны ему не пережить…

Потому что точка излома, невидимая, но очень острая, была для него очень близко.

Но это понятно сейчас, глядя из непроглядной, глубокой тьмы, которая сейчас его окружала. А тогда казалось — обида на века! “Ты мне не отец”, “я никогда больше не заговорю с тобой” и вот это вот всё… Поспешный отъезд, обрыв всех связей — что уж там, он даже имя, данное в честь родного и любимого города, изменил на иностранный манер, потому что отец его придумал. Ну не идиотизм ли?

Когда стоишь одной ногой в могиле, многие вещи отсюда выглядят совсем по-другому.

И дело не только в мрачных предчувствиях: Лео объективно отдавал себе отчёт, что умрёт.