Когда погаснут звезды

Так закончилось утро того самого дня, и, хотя солнце успело много раз подняться над Масляничной Горой и спрятаться затем за зубьями Яфских Ворот, я добрался только до полудня, где меня ждала новая встреча со старым странным знакомым, увы, при менее приятных, чем первый раз, обстоятельствах.

Та же толпа, те же лица, но только налитые ожиданием не чуда, но расправы, и жадные перекошенные рты, ревущие вместо «Назаретянин» «Царь». Дорога на Голгофу представляла собой живой ручей, волнующийся, рокочущий, машущий руками, подпрыгивающий сквернословящий, хохочущий. Стоило неимоверных усилий продраться сквозь эту беснующуюся стену, просочиться меж складок халатов и туник, проскользнуть в частоколе потных ног, норовящих раздавить пальцы сандалиями, и повыбивать глаза коленями, ради того, чтобы упереться в стройный, непоколебимый ряд бронзовых поножей легионеров, сдерживающих нервное дыхание собравшихся зевак. Едва я уткнулся носом в барельеф окреа, изображающий Марса, поднявшего копье, как могучая рука центуриона, а именно сотники отличались такими доспехами, выдернула мое извивающееся тело из капкана людской толпы и поставила на ноги.

– Желаешь поглазеть на Царя? – с усмешкой поинтересовался солдат-великан.

Я испуганно кивнул головой.

– Узри смертный бессмертие, – то ли в шутку, то ли всерьез прогрохотал центурион и указал пальцем на приближающегося человека, волочащего на себе в гору огромный крест, в котором я узнал своего утреннего знакомца. На сей раз лик его, спокойный и благодушный тогда, нес на себе печать нестерпимой муки и… разочарования. Поравнявшись с нами, он остановился, силы покидали моего собеседника, это было заметно по судорожным шагам и дрожащим окровавленным рукам. Опустив один конец перекладины на землю, назаретянин рухнул на колени и повернул голову ко мне.

– Не к лицу Царю преклоняться перед подданными, – насмешливо произнес центурион и приподнял свое копье, чтобы кольнуть несчастного.

– Еще успеешь, – промолвил тот, не отрывая взгляда от меня.

Я схватил камень, лежащий рядом, и бросил в назаретянина, кровь брызнула из рассеченной брови. Толпа взвыла от восторга:

– Спаси себя, Спаситель, а после – нас, – бесновались иудеи, визжа и хрюкая, словно ничего людского не оставалось в их сознании.

«Зачем я это сделал? – пронеслось в моей голове и тут же вернулось ответом из ниоткуда. – Это твой выбор, это выбор большинства».

Почему я? – глядя в светлые глаза мученика, вопрошал я. Дрожь в руке не унималась, как и не унималось от хохота человеческое море.

– Ты дитя, но взрослые, стоящие рядом, ничем не отличаются от тебя, – был мне ответ. – Твой камень невелик, но всеобщая ненависть превращает его в Голгофу.

– Вставай, – рявкнул центурион и ткнул в плечо назаретянина тупым концом копья. – Крест ждет.

Сморщившись от боли тот, кого именовали сегодня Царем Иудейским, поднялся с колен и взвалил крест на спину.

– Ну что же ты, Спаситель, – заорали снова в толпе, – иди, спасай.

«Каждый поднявшийся наверх Голгофы и воспаривший над совокупной ненавистью станет Спасителем», – прозвучало в моей голове. Назаретянин поволок свою ношу дальше, а легионер схватил меня за ворот и со словами:

– Дотронулся до небес, спустись на землю, – отвесил столь внушительный пинок, что грохнувшись на камни, все еще хранящие тепло и кровь стоп Царя Иудеев, я лишился сознания.

Вернули меня к жизни нежные, осторожные прикосновения. Я долго не открывал глаз, прислушиваясь к ноющей боли в нижней части спины, но, когда распахнул веки, первое, что предстало моему взору, было лицо той самой женщины, в которую утром бросил камень.

– Он умрет? – спросил я, и она сразу же поняла, о ком идет речь.

– Он умрет, чтобы родиться, – сказала знакомая незнакомка.

– Как это? – удивился я, приподнимаясь на локтях.

– Чтобы родиться Богом, надо умереть человеком.

– Откуда ты знаешь?

Женщина лучезарно улыбнулась:

– Но ты же бросил в меня камень.

После столь загадочного ответа она погладила меня по голове и исчезла в толпе, следующей за назаретянином на Голгофу, завершив своим бегством полдень того самого дня. Уже дважды пошатнув точку равновесия, причем оба раза сделав это неосознанно, я все еще пребывал сознанием в состоянии ребенка. Случившиеся встречи, казалось, не возымели никакого действия на мое восприятие себя и своей роли в окружающем универсуме. Но сколь плоскими ни были бы мои взгляды на жизнь, наблюдать чужую муку не хотелось вовсе. Я развернулся в обратную сторону и побрел к дому, где с облегчением упал на лежанку и заснул…