Когда приближается гроза

Он напомнил мне тех просителей, которые только задним числом понимают, что все их залоги никогда не вернутся. В его случае тело, которого он домогался, было ему тут же предоставлено, а в заклад попали его собственная жизнь, репутация и карьера. Что же до дополнительной выгоды, то она измерялась страданием и одержимостью. Его желание уже не было тем смутным волнением, которое испытываешь к незнакомке. Его заменили будоражащие образы, движения и воспоминания. Полумрак сменился ярким, слепящим светом огромного солнца, к которому он шел с широко открытыми глазами, балансируя над тем уголком памяти, что хранил пугающе точные воспоминания. Всем известно, что, слушая новую музыку или пробуя новое блюдо, насыщаешься не открытиями, а сравнениями и воспоминаниями. Наивысшее наслаждение никогда не бывает новым ощущением, оно всегда должно о чем-то напоминать и от чего-то отличаться. Память, должно быть, сильно донимала и Оноре, и Жильдаса, и вид у них был измученный. Да они и были мучениками. Оба они, по ее просьбе или насильно, написали любовные письма этой поганке, и она их читала и перечитывала, чтобы лучше запомнить и цитировать потом некоторые фразы. Обоим она зачитывала отрывки во время свиданий, и яркие, прочувствованные слова, с мукой написанные в ночной лихорадке, становились непристойными и уродливыми, когда их читали вслух. Словно чернила, выцветая на солнце, мало того что лишали выражения смысла, а наоборот, придавали им противоположный смысл, мерзкий и похабный. К тому же она ошибалась или нарочно перевирала слова, читая одному отрывки из письма другого, и хохотала, когда бедняга в отчаянии пытался сохранить достоинство и исправить ошибку, убеждая ее, что она перепутала отправителя. Это смешило ее до слез. «Ба! – заливалась она. – Да у обоих писем один отправитель!» Оноре она называла не иначе как «Префект вкусных шампиньонов». Возвращаясь со свиданий в мрачных густых зарослях, он был целиком в руках этой дряни, готовый на все, лишь бы ее не потерять. Эта-то полная капитуляция и раззадоривала Марту. Оноре уже не обижался, без конца слушая издевательски вычитанные фразы из чужих писем (д’Орти тоже ей писал), и в конце концов перестал находить их смешными. Похоже, сопротивлялся один Жильдас. Он отказывался отступиться от Флоры и пропускал мимо ушей жестокие колкости Марты, хотя та и твердила Оноре, что именно Жильдас доставлял ей самое сильное наслаждение. Она постоянно попрекала Оноре его невзрачной внешностью и превозносила красоту Жильдаса. Похоже, Жильдас был единственным, кто действительно был способен ее увлечь, а любовь и богатство остальных господ она высокомерно отвергала. Но если она любила Жильдаса, то почему бы ей не убежать с ним вместе? Теперь он был богат, его пьесы и книги хорошо продавались. А если не любила, то зачем заниматься с ним любовью с тем неистовством, которое в красках описывал бедняга Оноре?

Я не случайно завел речь о Марте, прежде чем по-настоящему вывести ее на сцену: мне необходимо, чтобы все увидели, что это была за женщина.

И все же кого это я так боюсь ввести в заблуждение? Пора мне остановиться. Да простят меня литературные боги, но теперь, каждый вечер склоняясь над своей тетрадью, я испытываю удовольствие и зачастую забываю о времени. Бывает, что пропускаю ужин, и тогда моя домоправительница зовет меня с лестницы, беспокоясь о моем здоровье. Но во время обеда она нынче была довольна, потому что ел я прекрасно и был в отличном расположении духа. Я ликовал, как на удачном судебном заседании, и за столом со мной сидели Флора, Оноре, д’Орти и Марта, которой я, как мне казалось, вернул жизнь. Я произносил молчаливые тосты в честь Оноре и моих умерших друзей, исчезнувшего врага и утраченной навсегда возлюбленной.

* * *