Когда приближается гроза

Не помню, как добрался до лестницы и каким чудом узнал в одичавшем существе, которое отразилось в зеркале, себя, Николя Ломона. Лицо этого существа было перекошено страхом. На секунду я застыл в замешательстве, прежде чем снова войти в зал, полный людей. Кто-то толкнул меня и, обернувшись извиниться, указал на свою маску. Это был выход из положения. Я вспомнил, что сунул маску в карман, когда полчаса назад бродил по коридорам. Минут пять я безуспешно искал ее на лестнице, пока не подошел кто-то из лакеев и не ахнул, увидев мой фиолетовый лоб с огромной шишкой. Он принес мне компресс со льдом и отправился к хозяину за другой маской. Я остался ждать его на кухне. Вокруг сновали слуги. В зале их лица сияли благодушными улыбками, а здесь были сердиты и измучены. Мое присутствие их нисколько не смущало, они меня просто не замечали, и мне стало скучно. Наконец вернулся запыхавшийся лакей и принес новую маску и что-то вроде тюрбана, чтобы прикрыть шишку и синяк на лбу. Я вручил ему несколько луидоров, и мой чудесный спаситель дал мне выпить какой-то микстуры: «собственного изготовления, поднимает господ на ноги». И я действительно легкой походкой вошел в зал, уже приготовившись соврать Флоре, что не нашел ее возлюбленного, но увидел его рядом с ней. Они о чем-то оживленно и весело болтали. Глаза Флоры буквально растворялись в его глазах, и в них светилась нежная улыбка. А он улыбался в ответ так счастливо и так искренне, что вальсирующие рядом дамы забывали о своих кавалерах. Я заметил, что они явно ищут во Флоре хоть какой-нибудь недостаток, чтобы зависть терзала их не так жестоко. А Флора светилась счастьем и любовью. Любовью бесконечной, полной и абсолютной, о которой мечтает каждый. И этот свет на лицах нашей пары целиком зависел от доброй воли горничной… Жильдас удовлетворил свою плоть и был переполнен гордостью и совершенно искренним счастьем. И он дарил это счастье женщине, которой только что изменил, может быть, для того, чтобы еще больше ее любить. Жильдас был так красив, так молод и так наивно наслаждался другой, что я начал понемногу понимать эту разнузданность, когда душа далека от тела и мало надежды, что им удастся друг к другу приспособиться. Должно быть, и вправду наслаждение мужчины простодушно, он чувствует его каждой порой, каждым движением, каждым напряженным нервом, а потом, освободившись от желания, приходит в состояние первобытной невинности? Может, молчаливый договор разделенного желания, отданного и возвращенного в одних и тех же жестах, на одном дыхании и в одной лихорадке, уже сам по себе достоин уважения? Тело Жильдаса Коссинада, необыкновенно красивого и одаренного юного крестьянина, с которым много чего происходило, в моих обостренных ревностью глазах было абсолютно невинно. Вина лежала на душе. Это она опускалась на колени, много себе позволяла и ненавидела такое положение вещей. Это душе отвечало верное тело Флоры, это душа, как параличная дуэнья, шмыгала по всем закоулкам в поисках преступной и сладостной добычи для страстного и сильного тела Жильдаса.

Я глядел на него и не мог не признать, что сильнее гнева, ревности или презрения была моя зависть к этому парню. Но какая! Не зависть к его жизни, протекавшей рядом с Флорой, а зависть к той четверти часа, что прожил он, а не я. В душе моей нарастали отчаяние и злоба. Гораздо легче уступить сопернику удачу, чем страсть. Ведь счастье приковывает к предмету страсти до самой могилы, оставляя нам наши беды, да и саму страсть с ее свободой и заблуждениями. Я отдавал себе отчет, что расстался бы с левой рукой, чтобы еще раз услышать этот крик, одновременно мучительный и удовлетворенный, и пожертвовал бы правую, чтобы та, что испустила тот крик, оказалась подо мной. Короче, я понял, что алкоголь во мне должен перебродить в другом месте, а не в зале, и, петляя по коридорам, отправился к распроклятой самке, чтобы осуществить задуманную миссию добродетельного человека и верного друга.

* * *