Когда приближается гроза

Если все это – репетиция спектакля, то будут и еще репетиции, и это было ясно с первого взгляда. Помню, как я, шатаясь, поднялся с кресла, с отвращением увидел в зеркале собственное отражение и подумал, что чуть было не совершил преступление.

Помню, как потом вглядывался в очаровательные лица обоих и мне было больно оттого, что они вместе. Они снова начали читать пьесу, и Флора, явно вдохновленная присутствием зрителя, читала уже гораздо лучше. Она находила правдивые интонации в тексте, а меня эти правдивые интонации повергали в отчаяние. В общем, благодаря мне Флора и Жильдас в тот день благополучно справились со своим страстным дуэтом. Беда обошла стороной. Уже сам этот факт вызвал у меня нервный, саркастический смех, которого я раньше за собой не замечал. Меня словно пронзили шпагой, и сразу стало легче. Именно тогда я и начал открывать самого себя, обнаружил в себе зрителя, читателя и впервые бросил на свои поступки холодный, сторонний взгляд, который со временем стал для меня единственно возможным. Я уже говорил, что с появлением между мной и Флорой Жильдаса я все чаще стал испытывать чувство раздвоенности, которому не находил определения и которое не мог разгадать. От меня ускользали и его смысл, и моральный оттенок. До той поры я считал себя человеком добрым и очень смелым. Теперь же все чаще я ощущал в себе подлость, слабость и склонность к вранью. Прежде всего подлость. Увидев себя в зеркале, я отводил глаза, а однажды машинально шлепнул рукой по своему отражению в пруду, когда поил коня. Шлепнул, не думая, словно произвел гигиеническую процедуру, и, только ощутив ладонью тугой холод воды, отдал себе отчет в этом жесте и в том, что он означал. «Но ты ведь ничего не сделал… – пробормотал я, – ты не сделал ничего плохого!» И вдруг понял, что окликнул сам себя, свое отражение рядом с лошадиной мордой в полынье.

* * *

Я плохо спал нынче ночью и, мне кажется, знаю почему. Всю эту мальчишескую болтовню вокруг моего прошлого пора прекращать. Я больше не принадлежу к натурам ни экспансивным, ни лживым, чтобы долго задерживаться на этой исповеди. Со всем этим я распрощался в конце недели.

Сегодня вечером, рассуждая о лужайках Маржеласа, я кое-что понял в столичном путешествии Жильдаса. Жильдас имел шанс встретиться с месье де Мюссе[4]. Во-первых, месье де Мюссе могли понравиться его стихи, а во-вторых, если мэтр сумеет преодолеть причуды стиля нового таланта, то он ему скорее обрадуется, чем рассердится. Я не говорю здесь о сочинениях Жильдаса Коссинада, ибо в сущности ничего о них не знаю. Я не люблю поэзию и почитаю только нотариальные акты, точные, может быть, холодные, но зато лояльные. Люди – глупые животные, вечные жертвы гордыни, гнева или гона. Самое главное – это уметь их успокоить, классифицировать и разложить в ячейки с этикетками. Таково мое ремесло, несомненно, одно из самых полезных в нашем обществе.

Жильдас Коссинад после явного успеха у парижской публики показал себя и окончательно завоевал и без того уже восторженных читателей. Его чествовали, расхваливали, но надо сказать, что он вернулся из Парижа, словно ничего этого не было: и в «Кафе де Пари» его не поздравляли, и сама мадам Санд[5] не объявляла его неотразимым. Жильдас Коссинад вернулся таким, каким был, сыном крестьянина, сразу взялся за вилы и борону и наверняка не стал бы говорить о своих парижских приключениях, если бы Артемиза д’Обек, которая подписывалась на все парижские ревю, с изумлением не обнаружила статью о его успехе. Его силой оторвали от поля, сена и скотины и усадили в гостиной. Вилы заменили на арфу, а вместо соломенной шляпы вокруг головы победно засиял ореол поэзии. Ни о каких стычках, конспирации или баррикадах никто ничего не знал.