Когда приходит Андж

Машина развернулась и уехала, внезапно хлынул дождь и погасил пламя. Стаканский выбрался, кашляя, из кучи мусора. Вернувшись домой, он успокоил ожоги растительным маслом.

— Я не люблю тебя, — печатал ночью отец. Стаканский невнимательно вслушивался, реагируя фалангами пальцев.

— Я вообще давно не способен любить, но если ты уверена, что тебя хватит на нас обоих, я готов согласиться на эту приятную авантюру. Ах, Анжела, рано или поздно ты поймешь: нас связывает лишь сексуальность, и ты видишь во мне лишь объект приложения своей неумеренной страсти, от которой дрожит земля, как от шагов чудовища, ты, женщина!

Впрочем, меня устраивает такой вариант, буду с тобой до конца честен. Дерзкая, если ты выйдешь за него замуж, это будет столь же безнравственно, сколь и головокружительно, целую тебя, радость моя, последняя, добавлю, радость!

— Анжела сложила листок, разорвала на мелкие кусочки, возведя его в квадрат, и сдула с ладони. Любовь ее рассыпалась, — продолжал отец, переходя в другой план. — Она упала на свою узкую казенную кровать, рассыпав чудесные волосы на подушке, — отец заменил «рассыпав» на «разливая». — Она плакала навзрыд по своей уходящей любви, ей было горько, что ее больше не будет и будут другие, незнакомые, но все же возвращалась отроческая мечта о многих, борющихся за ее любовь, как за место у ног королевы.

— Перестань, — говорила с соседней койки мышь, замолчи, дура! — вдруг закричала она, и последнее наконец подействовало: Анжела замерла на всхлипе, соединив острые лопатки.

Все это было так подло, так неестественно — эта прямая переделка жизни в литературу, «другой, совсем новый роман», это была гнусная клевета на женщину, которую Стаканский любил, и он чувствовал ревность за те подробности ее жизни, которые отец выведал у нее, высосав ее душу, словно какой-то зловещий паук — о ее комнате, о людях, ее окружавших, — но слушать это было все-таки величайшим наслаждением:

— Ты еще очень маленькая девочка, — продолжала Мышь, закуривая, — и не понимаешь, что первый условен, он — нереален. Это просто человек, совершающий операцию. Это доктор. Он должен быть квалифицированным и не более того. Есть целая порода таких докторов, их обычно очень любят недалекие девочки. Они притягивают к себе, что твоя телепатия, и ловят вас на крючок, в буквальном смысле, хи-хи…

Мышь истерически засмеялась, откинувшись на подушку с хорошо дымящей сигаретой в руке. Анжеле тоже захотелось курить, вдруг она почувствовала что-то колкое внизу живота и, спохватившись в тапочки, кинулась вон из комнаты. Боль в паху сделалась невыносимой, Анжела едва добежала до туалета, заперлась в кабинке и в этот момент конус Мэлора, медленно вращаясь, навсегда исторгся из нее… Анжелу долго и болезненно рвало желчью, потом, кутаясь в халат, она шла по коридору, из дверей выглядывали люди, показывали на нее средними пальцами, будто римляне, лица остро и зубасто улыбались навстречу.

Придя домой и сев на кровать, она вдруг сказала себе, что Мэлора больше нет, и тут впервые за много недель почувствовала на себе свое собственное лицо. Облик Мэлора соскользнул с него, как маска. Анжела быстро поднесла к глазам руки — свои! Глянула в зеркало — батюшки! — вместо греческого, от избытка энергии дышащего Мэлора, увидела — такую же дышащую — себя.

Анжела подпрыгнула на месте, схватила себя за пятки и, перевернувшись, шлепнулась на пол: высоко вверх взлетели волосы — длинные, золотые, ее. Откинувшись, улыбкой выбросила в зенит одно лишь слово:

— Я!

18

В последний день, почему-то именно в полночь, послышалась ключевая возня в прихожей, затем корректный нежелательный стук. Стаканский машинально огляделся: прятать было нечего. Отец вошел, как из-за кулис на сцену, откидывая назад седую шевелюру. Руки были перегружены трехдневной почтой.

— Это очень хорошо, — заметил он. — очень! — уточняюще указав на самое несчастное место в работе, которое превращало ее из шедевра в ученический плевок и одновременно — не могло не существовать. «Венеция» — называлась эта картина, она изображала залитую водой Манежную площадь, полузатонувшие автомобили, каких-то бородатых плотовиков…

— Тебе, между прочим, письмо, — добавил отец, кладя живой розовый конверт поверх пачки газет.

— Из Стамбула, Моршанска? — поинтересовался Стаканский, и сердце его заколотилось от знакомого почерка.

— Нет, скорее, из соседнего дома, — сказал отец, рассеянно барабаня пальцами по штемпелю, подбадривая пока что недоступные буквы Анжелы. — Да, и еще вот повестка. Но это явное недоразумение.

Стаканский тупо уставился на листок из военкомата, между строчек уже кто-то бежал, умирая от жары, по пыльной дороге, чья-то волосатая рука плотоядно клацала щипцами…