Когда приходит Андж

Стаканский узнал станцию «Динамо», на платформе стояло несколько онцов, они улыбались, помогая ему подняться, поезд торжествующе прогудел и зачухал, это был грузовой поезд, с балластом из огромных колес в кузове.

Его приволокли в отделение, где было ужасающе светло.

– Начнем, пожалуй, – сказал следователь, маленький, лысенький, с угрюмым выражением лица.

– Был в нетрезвом виде, – прочитал он, выкрикивал антисоветские лозунги, изнасиловал пожилую женщину…

– Это не тот, – тихо сказал онец, стоявший за спиной.

– Задержан в метро, – прочитал следователь по другой бумажке, – нецензурно выражался, приставал к девушкам…

– Это он, – тихо сказал онец за спиной и ребром ладони ударил Стаканского по шее.

– Умный, наверно, – пошутил следователь и, перегнувшись через стол, ткнул Стаканского в щеку пером, Стаканский откинулся навзничь, тогда смекалистый онец схватил его за кадык и больно сжал, Стаканский неожиданно пукнул, сержант, полный искреннего возмущения, сшиб его с табурета и принялся топтать ногами. Разъятым на части зрением Стаканский увидел, как следователь проворно запихивает в большой белый валенок – также белый – силикатный кирпич…

Он очнулся в машине, совершенно больной. В окошке бешено неслись листья и стволы, инстинкт подсказывал, что лучше не шевелиться – так поступает мудрый жук-притворяшка.

– Неохота копать, – вяло заметил сержант.

– Мне кажется, Вселенная все-таки конечна, – пробормотал шофер, вероятно, продолжая давний разговор.

– Вот-вот, – оживился сержант. – Если бы она была бесконечна, то и жизь была бы бессмысленна…

– Недавно я прочитал роман, – многозначительно проговорил шофер. – Это был очень странный роман. Его автор ненавидел врачей. Врачи, по его мнению, были убийцами, врагами народа… Он до того, я слышал, ненавидел врачей, что даже хотел всех кегебистов в романе заменить на врачей, да не вышло… Всех не перебьешь!

Машина резко остановилась, как бы о невидимую упругую преграду, оба оценивающе посмотрели на труп.

– Земля мерзлая, – сказал сержант, – а мы позабыли кирку.

– Может лучше на свалку, как того? – предложил шофер и, не дожидаясь ответа, вывернул руль. Через полчаса машина остановилась посреди безбрежной, местами дымящейся, зловонной свалки, Стаканского вытащили на волю, засунули в картонную коробку, плеснули сверху стакан бензина.

– Может, проломить ему череп? – сказал сержант.

– Пошел он в жопу, – ответил шофер и бросил спичку.

Машина развернулась и уехала, внезапно хлынул дождь и погасил пламя. Стаканский выбрался, кашляя, из кучи мусора. Вернувшись домой, он успокоил ожоги растительным маслом.

– Я не люблю тебя, – печатал ночью отец. Стаканский невнимательно вслушивался, реагируя фалангами пальцев.

– Я вообще давно не способен любить, но если ты уверена, что тебя хватит на нас обоих, я готов согласиться на эту приятную авантюру. Ах, Анжела, рано или поздно ты поймешь: нас связывает лишь сексуальность, и ты видишь во мне лишь объект приложения своей неумеренной страсти, от которой дрожит земля, как от шагов чудовища, ты, женщина!

Впрочем, меня устраивает такой вариант, буду с тобой до конца честен. Дерзкая, если ты выйдешь за него замуж, это будет столь же безнравственно, сколь и головокружительно, целую тебя, радость моя, последняя, добавлю, радость!

– Анжела сложила листок, разорвала на мелкие кусочки, возведя его в квадрат, и сдула с ладони. Любовь ее рассыпалась, – продолжал отец, переходя в другой план. – Она упала на свою узкую казенную кровать, рассыпав чудесные волосы на подушке, – отец заменил «рассыпав» на «разливая». – Она плакала навзрыд по своей уходящей любви, ей было горько, что ее больше не будет и будут другие, незнакомые, но все же возвращалась отроческая мечта о многих, борющихся за ее любовь, как за место у ног королевы.

– Перестань, – говорила с соседней койки мышь, замолчи, дура! – вдруг закричала она, и последнее наконец подействовало: Анжела замерла на всхлипе, соединив острые лопатки.

Все это было так подло, так неестественно – эта прямая переделка жизни в литературу, «другой, совсем новый роман», это была гнусная клевета на женщину, которую Стаканский любил, и он чувствовал ревность за те подробности ее жизни, которые отец выведал у нее, высосав ее душу, словно какой-то зловещий паук – о ее комнате, о людях, ее окружавших, – но слушать это было все-таки величайшим наслаждением:

– Ты еще очень маленькая девочка, – продолжала Мышь, закуривая, – и не понимаешь, что первый условен, он – нереален. Это просто человек, совершающий операцию. Это доктор. Он должен быть квалифицированным и не более того. Есть целая порода таких докторов, их обычно очень любят недалекие девочки. Они притягивают к себе, что твоя телепатия, и ловят вас на крючок, в буквальном смысле, хи-хи…