Когда приходит Андж

В своей комнате она усадила Стаканского за стол и достала темную, сильно запыленную бутылку.

– Это кровь невинной девушки, – сказала Анжела.

– Неужели еще существуют невинные девушки?

– Была одна. Я набрала ее крови. Дома, в Ялте, в прошлом году. Я сохранила ее в холодильнике.

– Кто же эта невинная девушка?

– Я. Когда была таковой.

Стаканский помолчал. Ему было мучительно тяжело, и больше всего на свете он мечтал о глотке чего-нибудь спиртного.

– Это вино Анджа, – сказал он.

– Да. Это особое массандровское вино, ядовитое, Андж припас его для самого торжественного в жизни случая.

– Когда мне будет наплевать на тебя? – подумал Стаканский.

Анжела глазами показала на стол, он откупорил и налил в стаканы, опять в эти граненые общажные стаканы…

Он вдруг вспомнил Майю, ясно представил, как она была хороша. Сейчас где-то жила она, в киевском доме, в московском общежитии, в каком-то другом, неведомом месте, но это была уже другая молодая женщина, с неузнаваемым лицом, непостижимыми мыслями, а той не было нигде, кроме портретов, что еще более мертво, чем от времени мутное отражение в зеркале.

Когда Стаканский произнес тост и собрался выпить, Анжела вдруг выхватила у него стакан.

– Кажется, оно всамделе отравлено, – сказала она.

Он поморщился, глядя, как Анжела пытается слить вино обратно в бутылку. Пальцы ее дрожали, и жидкость проливалась на скатерть, расползаясь туманным пятном. Стаканский мягко взял из ее рук стакан и одним глотком выпил. Анжела рассмеялась и выпила тоже.

– Знаешь, за что мы пили? – сказала она. – Я, пожалуй, выйду за тебя замуж. Это мое окончательное решение. Тебе не страшно? Что с тобой?

Стаканский медленно сполз со стула, Анжела поддержала его.

– Ну что ты? Слишком неожиданно, да? Долго тебя мучила, да? Хочешь, поцелую? Впрочем, нет! – отрезала она, уже было потянувшись. – Это успеется, не будем торопить события. Налей-ка еще. И уходи. Завтра будет новая жизнь.

Стаканский разлил бутылку досуха, они чокнулись, выпили, он взял шляпу и, поклонившись, вышел.

Внизу он увидел отца, сдающего паспорт на вахте. Стаканского качнуло, он оперся о колонну (землетрясение?) и, снова увидев уходящую к лифту спину отца, понял, что галлюцинирует. Он чувствовал необычное состояние души и тела, не то чтобы боль, но ожидание боли. Попутчики пристально смотрели на него. Время замедлилось, как при отравлении гашишем: он подробно рассмотрел внутренность вагона, каждому заглянул в глаза, а между тем, прошел лишь один перегон… На пересадке кто-то схватил его за плечо, он оглянулся – онец. Его провели по служебным коридорам, выкрашенным в зеленый, электрическими кулисами жизни, обыскали, затем долго везли по незнакомым улицам, вероятно, уже другого города, впустили в светлый больничный покой, прокололи вену иглой. Выводя его на волю, онцы зубасто смеялись, били копытами землю. В троллейбусе его скрутило так, что он застонал от всеобщей боли, внезапно пришла сонливость, он едва добрался до кровати и лег, уснул и сразу проснулся – от боли в животе. Он увидел Анжелу, также пьющую отравленное вино. В комнату вошел отец, посмотрел на него, исчез. Было слышно, как он накручивает телефонный диск. Стаканский провел пальцем по губам и увидел розовую пену. Он почувствовал дохлый вкус рыбьего жира, перед глазами, как иллюстрация, проплыл двойной рыбий пузырь. Вдруг вспыхнул яркий свет и вошли врачи, те же самые, что брали кровь на наркотик. По полу пробежала мышь, словно законный сигнал сновидения. Проснувшись, он попал в другой, более далекий сон: действие происходило на даче, он крался по коридору, сквозь зеркала, подслушивал у двери. Анжела сидела с кем-то в комнате, смеялась, ей, несомненно, было хорошо, рядом с Стаканским кто-то стоял, сдерживая дыхание, Стаканский включил свет – никого.

Я буду жить долго-долго, ведь с возрастом жить становится лучше, интереснее, все ярче чувствуешь краски и формы мира, все полнее испытываешь самые простые ощущения, да, сейчас надо жить, как никогда прежде, ибо наступают удивительные, новые времена…

19

Все горело дьявольским огнем, вокруг и внутри, нестерпимо чесались руки. Папа! Папа!  – несколько раз позвал он и еще раз увидел отца, в белом плаще входящим в Солнышко, мелькнула фантастическая мысль, что отец шел к Анжеле… Стаканский ясно сознавал: у него действительно сильно болит живот, и он лежит на полу, у себя дома, пока живой… Вдруг раздался какой-то мерзкий треск – это лопнула картина, пейзаж с Каменным Гусем превратился в звездообразную дыру, сквозь нее просвечивала действительность: стол, стакан и ложечка в стакане…