Читаем Когда приходит Андж полностью

Когда приходит Андж

Герой второй версии романа – это некий реальный человек, с помощью клавиатуры и мыши управляющий поведением Жана Ниязова. В первой версии этот герой – невидимка, его попросту нет. Это чисто полиграфический герой, персонаж курсивного шрифта, его мысли, его отчаянные вопли естественным образом присваиваются Жану во-первых, и мудрому резонерствующему автору, во-вторых. Постижение тайны романа, его второй версии рождает этого своеобразного героя: по ряду признаков ясно, что курсивные пласты романа принадлежат ему, как и рисунки, которые делает якобы Жан, как и само движение этой прозы. Во второй версии вместе с Жаном исчезает и автор, замещаясь Незнакомцем, чей характер существенно отличается от характеров как Жана так и автора.

Маленький человечек, собственно, герой , уверенно двигался по экрану, он мог лишь брать и переносить какие-то вещи, перепрыгивать препятствия, карабкаться на стены, в то время как все слова принадлежали Незнакомцу: это он был доктором наук, выброшенным за грань бытия, это он страдал от несчастной любви, и ничего ему не оставалось в жизни, только уныло сидеть перед монитором, елозить мышью по коврику, щелкать в ночной тишине клавишами…

Такое взаимное проникновение было вполне естественным, так как роман существовал на стыке двух противоположных культур – одной, навсегда уходящей, культуры слов, речей и мыслей, и другой, неумолимо идущей на смену – культуры знака, движения, пиксела.

Едва осознав мощь своего таланта, способность извергать тяжелые, как вулканические камни, слова, Жан понял, что проиграл, опоздав на каких-нибудь два десятка лет, когда еще можно было совершить что-то в мире с помощью слова, хотя бы сыграть ему – слову – последний гениальный реквием. Но увы – письменность, как таковая, стремительно уходила из обихода человечества, как некогда ушли, скажем, ритуальные танцы… Словесный урожай был собран, наступила промозглая осень цивилизации, лишь близкий конец света казался достойным завершением процесса.

И жизнь немедленно, как это бывает всегда, предъявила свои доказательства этой внезапной мысли.

– Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи!

– Ху-ху-ху!

Жан ходил по пустому двору, не понимая, откуда раздается смех. Всюду – на лавочках и на перилах бассейна, в его зеленоватой воде, просто на земле – валялось множество бумажных голубей, невесть откуда взявшихся… Он наклонился, поднял одну из бумажек – вырванный из тетради, клетчатый листок, мелко исписанный… Да это же…

Жан не верил своим глазам: это были листы его романа! Но как… Жан посмотрел вверх. На краю крыши, вся в солнечных бликах, широко размахивая руками, сидела Анжела и сеяла, сеяла его листы, а из-за ее плеча выглядывал Лешка, ее одноклассник и сосед.

– Хо-хо-хо!

– Хэ-хэ-хэ!

– Хы-хы-хы!

Вчера он торжественно вручил Анжеле готовую рукопись, ее титульный лист с инициалами посвящения теперь лежал под его ногами, мертвым голубем…

– Нет, ты только послушай, – сказала Анжела, обернувшись через плечо, и, держа уже вырванную страницу на отлете, давясь от смеха, стала читать:

– Жан изучил свое новое жилье – приподнял графин с маленьким солнцем в цилиндре воды – умора! Заглянул в платяной шкаф, и шкаф показал ему большое подвижное зеркало, которое, если закрывать дверцу, бесцеремонно глотало призму пространства с окном, полным шевелящейся листвы и света… Какой маразм! Жан откинул одеяло, словно открыл конверт с долгожданным письмом, пощупал живую женственную упругость подушек, разделся, лег – это он звукописью выебывается, на «же» и на «у» – и едва стало исчезать внешнее, уступая все более материальному внутреннему, и милый образ Марии – буква какая-то хохляцкая – сформировался на расстоянии вытянутой руки… Пошляк.

Анжела размахнулась и выпустила очередного голубя, свежего, только что сделанного Лешкой.

– Матом еще ругается, – с обидой в голосе сказала она.

– Запятые после скобок не ставит, – сказал Лешка, выглядывая из-за ее спины.

– Слова какие-то свои придумывает, будто ему нашего языка мало.

– Всякие там темно-голубой, ярко-розовый – без дефиса пишет, думает, так красивше.

– Эротика у него нездоровая, вроде как пособие по онанизму.

– И мысли никакой, все пустота, пустота…

– Или рисунки возьми… Тухлые какие-то рисунки, аж глаза на лоб лезут.

– А то наоборот: долу глаза опускаются.

– Или вовсе никаких глаз нету…

– А цитаты, заметь! Цитирует, а в кавычки не ставит, как бы свое…

– А эти бесконечные повторения? Одни и те же слова, сцены, из главы в главу…