Когда приходит Рождество

Уинтер терпеть не мог этот Большой город. С показным величием светятся небоскребы, возвышаясь над водой, а искрящийся серебристым центр становится пустым, как только темнеет. Работники бегут по домам в спрятавшиеся на окраинах кварталы. А величавые башни, новейшие дома искусств и классические офисные здания каждую ночь смотрят сверху вниз на сгорбившихся бездомных, которые, как обезумевшие, точно выжившие после катаклизма, расхаживают по дорожкам. А в других кварталах, которые когда-то были лучше, ветер гоняет мусор по немощеным улицам между запущенных лужаек и домов с разбитыми окнами и обвалившимися крышами. Бедные люди здесь в основном черные. Остальные же выглядят бледными, почти болезненно белыми. Вся эта жизнь города раздражала Уинтера.

Но он держал туда путь. Небо было сланцево-серым – обещали снег. Уинтера все еще не отпускало беспокойство после сессии с терапевтом. Он был даже сильнее обеспокоен, чем когда сидел в машине один – наедине со своими мыслями. Он все еще слышал собственный голос – то, как он звучал, когда Уинтер признался Маргарет Уитакер. Жалкие детские страдания от самобичевания. “Я убил людей, Маргарет”. Разве это все, что он пытался ей рассказать? Не о Шарлотте, а о мертвых? Нет, не о всех мертвых ведь? Только об одном. Об убийстве, которое он себе не может простить.

Уинтер жалел, что вообще пошел к Маргарет Уитакер. Пытался выкинуть из головы ее и вообще весь этот терапевтический процесс. Он глянул на телефон, который лежал на пассажирском сиденье. Дело не в том, что из-за мультимедийной системы в машине он не услышит звонок, просто он был в нетерпении. Хотелось услышать хоть слово от Виктории, узнать, что ее помощник раскопал о личности Дженнифер Дин. Это много времени и не займет, поскольку сейчас за кулисами помогает Стэн-Стэн Станковский. В любом случае, благодаря новой информации Уинтер мог бы начать думать в другом направлении.

Он приехал в центр к полудню, но хмурое небо было до того темное, что казалось, будто уже вечер. Из-за этого хорошо подобранные рождественские украшения выглядели еще ярче и аляповатее. Вокруг Центрального парка располагался квадратный квартал, и каждое дерево там было украшено струящимися голубыми или белоснежными гирляндами. Угрюмо и тускло горели скучные и разбитые витрины магазинов, выделяясь на сером фоне.

Уинтер проехал дальше по кварталу и добрался до дома Мэй. Это место – как будто миниатюра всего мрачного города. Когда-то этот коттедж в стиле крафтсман, может, смотрелся замечательно, но сейчас он выглядел как развалины. Зеленые пучки разросшейся травы пробивались сквозь тонкий слой снега на переднем дворе. Крыша провисла над крыльцом. Белая краска на вагонке облупилась. Да и вообще казалось, что вся конструкция уже начинает обваливаться. Справа от дома стояла заброшенная кирпичная лачужка. Слева – груда разбросанного по лужайке мусора, за которым почти не виден соседний дом. А ведь когда-то давно именно в этом районе так хотели жить люди среднего класса.

Двор Мэй был завален вывесками с радикальными политическими лозунгами. Они злобно вырастали из-под снежного покрова. К окнам были приклеены таблички и наклейки. Изнутри окна были занавешены накрененными и разорванными на полоски шторами – как будто по ним лазала кошка. И кошка там действительно имелась – такая серая, гладенькая, она сидела на подоконнике и смотрела, как он паркуется, а затем шагает в сторону двери.

Уинтер постучал, и сестричка Мэй довольно быстро открыла. Как будто она, как и кошка, увидела его в окно. Мэй была такой, какой ее и описывали. Маленькая, худая, хрупкая. Ее милое от природы личико показалось Уинтеру довольно грубым из-за небезызвестных пирсингов: в крыле стальной гвоздик, колечки в ухе, а еще стальная бусинка на языке, из-за которой внутри Уинтера что-то дрогнуло. Волосы у нее пострижены почти под ноль – прям как у солдата в первый день базовой подготовки. И хотя ее тату скрывались под массивным свитером – ведь дома было почти так же холодно, как и на улице, – Уинтер все же заметил на ее шее под горлом фиолетовые спиральки и завитки.

Хоть девушка и была похожа на ходячий “опасный звоночек” восстания против буржуазного воспитания, она все же не была грубой или сердитой. Она поприветствовала Уинтера дружелюбной улыбкой и вежливо отвела его в темную неприбранную, обставленную подержанной мебелью гостиную. Жестом указала ему на потрепанный зеленый диван. Как и подобает хорошей хозяйке, она предложила ему чашечку чая. Уинтер согласился, и девушка исчезла на кухне.

Уинтер сидел, ждал ее и смотрел в окно на задний двор. Там, к его удивлению, была малышка Трэвиса – Лила. Она играла в неглубоких сугробах с худощавым женоподобным темнокожим парнем лет двадцати. Они лежали на снегу лицом друг к другу и лепили армию крошечных снеговиков. Не отвлекаясь от своего дела, они добродушно болтали. Выглядели они счастливыми. Ну или, по крайней мере, спокойными.