Когда пробьет восемь склянок

Я не врач, и все, что я мог сказать о человеке, сидящем за столом, это то, что у него наступило трупное окоченение, которое пока не начало исчезать. Он был так же тверд, как человек, замерзший в сибирской тайге. Мертв несколько часов. Но сколько именно — я не имел ни малейшего представления.

На рукавах у него было по четыре золотые полоски, а это означало, что речь идет о капитане. Капитан в каюте радиста? Капитанов очень редко можно увидеть в каюте радиста и никогда — за его рабочим столом. Он сидел понуро на своем стуле, наклонив голову набок, прислонившись затылком к куртке, висевшей на крючке, вбитом в переборку. Трупное окоченение заставило его застыть в этом положении, но до того, как оно наступило, он в нормальных условиях должен был бы упасть вперед на стол или соскользнуть на пол.

Я не мог обнаружить никаких внешних признаков борьбы, но стоял на той точке зрения, что слишком презрительно отнесусь к теории вероятности, если предположу, что он умер естественной смертью в тот самый момент, когда хотел защищать свою жизнь с помощью кольта. Я снова огляделся и попытался усадить его прямо, но он не поддавался. Я приложил побольше усилий и внезапно услышал слабый треск рвущейся материи. Мне удалось его приподнять, и в тот момент он упал влево, на рабочий стол, причем его правая рука повернулась и в итоге поднялась вверх. Дуло кольта, словно обвиняющий перст, ткнулось в небо.

Теперь я знал, почему он умер и не свалился вперед. Он был убит оружием, которое и сейчас торчало из его позвоночника. Приблизительно между шестым и седьмым позвонком. Рукоятка запуталась в кармане куртки, которая висела на переборке и удерживала его в таком положении.

В моей профессии мне часто доводилось иметь дело с людьми, которые позднее погибали той или иной смертью, но сейчас я впервые видел человека, который был убит обыкновенной стамеской. Самой обычной стамеской, шириной приблизительно в дюйм. На ее деревянную ручку была натянута еще одна — резиновая, видимо велосипедная, и такой структуры, что на ней не остается отпечатков пальцев. Стамеска вошла внутрь на несколько дюймов, и даже если ее отточили как бритву, все равно человек, нанесший удар, должен был обладать большой силой. Я попытался вытащить стамеску из трупа, но это мне не удалось. Кости или хрящи, пробитые острым инструментом, плотно смыкаются вокруг стали, и вытащить оружие бывает довольно трудно…

Видимо, убийца тоже пытался вытащить стамеску, но безуспешно. Поэтому я даже не стал напрягаться. Наверняка убийца не оставил бы оружие в спине, если бы мог его вытащить. Правда, у него мог быть целый набор стамесок, и он мог позволить себе роскошь оставить одну в чьем-либо позвоночнике.

Вообще-то эта стамеска мне не нужна. У меня есть своя, собственная. Правда, не стамеска, а нож. И я вынул его из ножен, которые находились во внутреннем кармане куртки, вшитом как раз под затылком. Выглядел нож довольно безобидно — рукоятка дюйма четыре, да острое лезвие дюйма три. Но оно могло без особого труда перерезать канат в два дюйма, а лезвие было острым, как ланцет. Я посмотрел на него и перевел взгляд на дверь за столом, которая, должно быть, вела в спальню радиста. Затем вынул из нагрудного кармана маленький фонарик, подошел к наружной двери, выключил свет в каюте и стал ждать.

Сколько времени я так простоял, сказать трудно. Может быть, две минуты, а может, и все пять. Да и зачем это мне, я тоже не знал. Себе говорил, что жду, чтобы глаза привыкли к царившей в каюте темноте. Но я отлично знал, что дело не только в этом. Возможно, ждал шороха, шепота, вообще чего-нибудь. Ждал, не случится ли это. А быть может, просто боялся и больше ничего? Боялся заглянуть в спальню? Боялся найти что-нибудь за дверью? Что ж, возможно… Я взял нож в левую руку: я правша, но в некоторых случаях действую обеими руками с одинаковой сноровкой. Пальцы правой взялись за ручку внутренней двери.

Мне понадобилось двадцать секунд, чтобы открыть дверь настолько, чтобы протиснуться в образовавшуюся щель. Но на последнем дюйме дверь заскрипела. Скрип был совсем тихим, и в нормальных условиях его не услышишь с двух ярдов, но мои нервы, натянутые как стальные струны, восприняли его как пушечный грохот. Причем пушка выпалила прямо над моим ухом. Я застыл, словно какое-то восковое божество. Даже находившийся рядом мертвец не был столь неподвижен. Я услышал, как дико заколотилось сердце, и с волнением подумал, что было бы неплохо, если бы оно билось потише.