Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

В те времена, во времена моего детства, существовал обычай, по которому старшего мальчика отсылали на время в храм.

В нескольких шагах от выхода из гурдвары росло большущее дерево пипал[4], вокруг его ствола лепилась невысокая приступка, а на ней, вперемежку с горшками для священных листьев тулси[5], лежали разбитые каменные фигурки. Они были такие красивые! Особенно одна, она была так похожа на мою маму. Была там и другая — пляшущая фигурка, ей, правда, недоставало одной из ее каменных ног, но зато у нее сохранились все четыре руки. Была еще безголовая фигурка: одно только тело, похожее на тело совсем молодой женщины, и было оно красивое, как у тех девушек, которые по утрам проходят мимо нашего дома к роднику с кувшинами на головах.

Многие фигурки были намазаны синдуром. Около приступки кто-то сделал навес из двух бамбуковых столбиков и соломы; к нему был подвешен колокольчик. Мама нарвала листьев тулси, разложила их перед фигурками и сомкнула ладони в молитве. Велела и мне молиться. Глаза у нее были закрыты, губы двигались. Я не закрыл глаза, чтоб можно было смотреть на красивые фигурки. Мама кончила молиться и звякнула в колокольчик. В колокольчик с удовольствием позвонил и я…

— Мама, — сказал я. — Я хочу остаться здесь! Стал бы священником, каждый день звонил бы в колокольчик!

— Пойдем, мой дурачок! — засмеялась мама. — Тебе нельзя в священники, потому что священником может быть только брахман по касте, а мы из второй касты — мы кшатрии.

— А кшатрий почему не может звонить в колокольчик?! — Ошеломляющая новость никак не укладывалась в сознании.

Я долго размышлял над этим, потом сказал маме:

— Тогда я, пожалуй, брахманом стану, когда буду большой.

— Ну в кого ты такой глупый у нас? — расхохоталась мама. — Кшатрий не может превратиться в брахмана. Так не бывает.

— Почему не бывает? — Это тоже не укладывалось в моем сознании. Если дети становятся взрослыми, так почему кшатрий не может стать брахманом?

Но дальше расспрашивать маму было бессмысленно. Мы, дети, задаем много вопросов… И очень редко получаем на них ответы. Взрослые ведут себя как боги: захотелось — ответили человеку, не захотелось — рассердились на него. В этом мире трудно быть ребенком.

Мама, по обычаю, обошла вокруг пипалового дерева и, взяв меня за руку, повела за собой. Я знал, куда мы сейчас пойдем, поэтому я радостно зашагал по дороге — она вела за наш городок. Я знал, что дорога длинная, что вьется она среди рисовых полей и перелесков, что поведет она сначала вверх, потом вниз, что мы пройдем двумя деревянными мостками, под которыми страшно рычит вода, а по обе стороны растут сосны, похожие на зонтики. Когда дует ветер, сосны шумят, будто где-то далеко идет дождь.

Это была моя любимая дорога, и я, вырвавшись от мамы, вприпрыжку помчался вперед. Сначала я увидел целую толпу народа на холме под инжиром. Кто-то пригнул большую ветку, и на ней повис раскачиваясь пастушонок. Он пригоршнями рвал инжир и бросал его девочке, стоявшей под деревом. Они громко смеялись, и я подумал, что сегодня же позову Тарон рвать груши.

Радуясь этой мысли, я побежал дальше. На дорогу выскочил заяц, поставил торчком длинные уши, глянул в мою сторону и прыгнул обратно в кусты. Две серые белочки взбежали друг за дружкой на ореховое дерево. Я полез было за ними, но белочки оказались проворней меня — взлетев на самую макушку, они уткнули мордочки в пушистые хвосты и смотрели на меня, будто дразнясь. Мне вдруг захотелось стать белкой, чтоб свободно и без забот играть в лесу, грызть орехи, забравшись высоко на дерево… Но у меня есть родители, и у нас есть дом и пятеро слуг, которые следят за каждым моим шагом. Ох, как трудно быть человеческим детенышем!

Тут подошла мама и приказала мне слезть с дерева. Мама тяжело дышала, лицо у нее было красное. Она долго отчитывала меня за мое несносное поведение, но ведь это же вообще манера всех взрослых: они быстро устают и так же быстро теряют терпение. Ни белки, ни зайцы их совершенно не интересуют. Они вечно хмурят брови, и можно подумать, будто они чем-то всерьез озабочены. Я часто слышу по ночам, о чем разговаривают мама с отцом: вот, мальчик уже совсем большой, пора откладывать деньги… Ни разу еще я не видел белок или зайцев, которые откладывают деньги!

Я слез с дерева и опять побежал впереди мамы. Дорожка круто свернула, и мы как-то сразу очутились высоко на склоне холма. А еще выше склон густо зарос сливой. Ветки самого большого дерева были увешаны сотнями грязных тряпичных куколок. Это был мазар пира Шахмурада, смотрителя мазара звали дядя Рамазани, а его сын Джура был моим лучшим другом. В день полной луны он всегда выходил на дорогу и ждал меня. Пока мама оставалась на мазаре, мы с Джурой играли в прятки среди сливовых деревьев, выискивали в сухой листве ярко-красные упавшие сливы и ели их, а в сочной зеленой чащобе пел соловей, ворковали горлинки и оглушительно трещали скворцы.

Мне нравилось приходить на могилу святого Шахмурада, я очень любил играть с Джурой, любил дядю Рамазани, поэтому, увидев мазар, я сразу же объявил маме: