Когда пробуждаются вулканы

Колбин лежал в палате один. Белые стены, белый потолок, желтый крашеный пол. В открытую форточку волнами входил свежий воздух. Пахло лекарствами. Колбин смотрел в окно, на ограниченный прямоугольниками рамы кусок серого неба.

— Евгений Николаевич, Сенатова приехала, — сказал врач.

— Не надо меня утешать, дорогой доктор. Я давно перестал верить людям, даже самым близким.

— Повернитесь…

— Зачем? Я смотрю на паутину. В самом углу, видите? И муху? Так и человек бьется, бьется в паутине жизни — и готов, вытянул ноги. У меня одно утешение — придется протягивать только одну ногу. Вторую вы, слава богу, отсекли… Раньше я сам отсекал все, что мешало мне жить…

— Зачем так мрачно? Вспомните Маресьева…

— Ах, оставьте! — с раздражением бросил Колбин и резко повернул голову. — Я… — он вдруг осекся и воскликнул: — Марина?!

В это самое время в Лимрах Данила позвонил в дом Сенатовых. Дверь тут же открылась.

— Входи, Даня, — сказала Варя.

Он последовал за ней.

— Я первый раз вижу тебя такой нарядной.

Варя счастливо засмеялась. В узком бордовом платье с открытой шеей она показалась ему выше ростом. И лицо будто изменилось — стало тоньше, одухотвореннее.

— Сколько же времени прошло с тех пор, как мы вместе обедали в избушке в кратере вулкана? — спросила она, накрывая на стол.

— Сто лет, — ответил он.

— Жалко избушку…

— Мы поставим другую избушку.

Она взглянула на него.

— Где?

— В долине гейзеров.

— Уезжаешь?

— Гребнев торопит. Есть решение бюро обкома.

Он протянул ей лист бумаги.

— Так ты уже главный инженер строительства геотермической электростанции?

Он кивнул.

— Поздравляю, Даня!

— Побаиваюсь немного.

— С каких это пор ты стал боякой?

— Не смейся. Строительство очень ответственное. — Он улыбнулся. — Но если ты будешь со мной, я, пожалуй, справлюсь.

Варя поставила на стол бутылку вина.

— Вот штопор. Открой. Сразу отпразднуем и твое выздоровление и твое назначение.

Он подошел к ней и обнял за плечи.

— Варя, мы должны пожениться сейчас!

Она пристально посмотрела на него.

— Мы мало знаем друг друга.

— Мы знаем друг друга со дня рождения.

— Как это — со дня рождения?

— Разве мы заново не родились, спасаясь от смерти на потоке лавы?

— Ты так думаешь?

— Я так думаю, Варя. Ты не веришь? Иногда мы бываем слишком рассудочны, Варя. Евгений Николаевич говорит, что рассудочность — болезнь века.

— Глупый ты, Даня. Большой и глупый. — Она вскинула голову и влюбленными глазами посмотрела на него. — Я с тобой в огонь и в воду, Даня. В огонь и в воду…

— Так одевайся быстрее и пойдем в поселковый Совет…

Улица. Накатанная санная дорога. Они возвращались домой. На лицах — радость жизни. Она плескалась, как океан. Улыбалась, как апрельское солнце.

— Варя…

— Что, Даня?

Не хватало слов от ощущения счастья.

— Варя…

— Что, Даня?

Он больно сжал ее руку. Она вытерпела.

Голубое небо с плывущими рыхлыми облаками, далекие горы, поселок — все блещет, сверкает, больно смотреть. И шумит над землей ветер, теплый, ласковый, как руки любимой. Это весна. Она несет радость и обновление. Деревья еще не очнулись от зимнего оцепенения, но в тугих глянцевитых ветках уже бродят буйные соки.

— Весна, Варя.

— Весна…

Так они и шли — он и она. Когда поравнялись с домом приезжих, он выпустил ее руку.

— Я на минутку, — сказал Данила и исчез за дверьми. Скоро он вышел, неся в руках огромный букет цветов. — Это тебе, Варюша.

— Спасибо, Даня, — сказала она, и голос ее дрогнул.

Дома он снял с Вари шубу. Цветы в голубой вазе поставили на середину стола.

Данила открыл бутылку. Варя принесла две рюмки тонкого стекла. Он наполнил их до краев.

— Выпьем за наше счастье.

Варя смотрела на букет.

— Цветы, — сказала она.

— Малагин из своей оранжереи прислал.

— Он знает, что мы женимся?

— Знает. И батя и мама Катя знают. Свадьбу в «Заре» будем играть.

Варя подняла рюмку.

— За счастье, Даня!

— За жизнь, Варюха!

Они выпили до дна.

Данила подошел к ней.

— Горько! — сказал он.

Варя поднялась и прижалась к нему. Он увидел слезы на ее глазах.

— Ты плачешь?

— Я очень люблю тебя, Даня! — сказала она, плотнее прижимаясь к нему. — Хочешь взглянуть на нашу комнату? Возьмем туда цветы…

…Марина четвертую неделю жила в гостинице.

По утрам она подолгу простаивала у окна и глядела на бухту, ни о чем не думая. Потом спускалась в кафе, завтракала и шла в больницу, где долгие часы просиживала у постели Колбина. В обед возвращалась к себе в номер, а вечером опять шла в больницу. Так повторялось изо дня в день. Временами ей казалось, что иной жизни, как только сидеть у больного, у нее и не было.

Неделю Колбин вел себя хорошо. Настроение у него поднялось. Перестал бредить по ночам. Заказал костыли. Часто шутил по адресу Марины, мол, как она будет жить с хромым мужем. Потом ни с того ни с сего стал хмурым, раздражительным. Температура подскочила…

Марина вздохнула. Из-за Никольской сопки, клином вдававшейся в бухту, всходило солнце. Его лучи падали в окно. Несколько голубей прилетело на край снеговой лужи. Один вошел в воду, начал пить, и тут же вся стайка последовала его примеру. «Неужели весна?» — подумала Марина и, взглянув еще раз на голубей, отошла от окна.