Когда сбываются мечты

За дверью не раздавалось ни звука. Продолжая напряженно прислушиваться, я схватила документы. Я не представляла, что ищу и зачем. Возможно, мной двигало любопытство. Или вызов. Я увидела фирменный бланк Кармен, потом бланк Артура. За ними последовал судебный протокол и записи Дженовица. Я достала записи из клиники, где делала аборт, бегло просмотрела их и аккуратно вложила обратно.

И тут мне на глаза попалось написанное от руки письмо на бланке. Я до сих пор не понимаю, что побудило меня прочитать его. Достала письмо из папки, я успела прочитать достаточно много, когда на лестнице раздались шаги Дженовица.

Я колебалась лишь короткое мгновение. Бумага, которую я решила украсть, по праву принадлежала мне. Я быстро сложила письмо, засунула в карман и упала в кресло.

Дверь открылась. Я не выглядела и не чувствовала себя виноватой. Если мое сердце и колотилось в груди, то оно с таким же успехом могло колотиться от волнения, от восторга, от полного, глубочайшего облегчения. Я действительно испытывала облегчение. Мне казалось, что с моей груди сняли тугую повязку, что гигантский груз упал наконец с моих плеч, а запястья освободили от наручников.

— У нас совсем мало времени, — пояснил Дженовиц. — Вы хотите сказать что-нибудь еще?

Я откашлялась, чтобы мой голос звучал твердо.

— Только один вопрос. Из чистого любопытства. Как я должна была себя вести на протяжении всего дела, чтобы заслужить ваше уважение?

Он аккуратно сложил бумаги и убрал их в папку.

— Вы должны были убедить меня, что изменитесь. Но я ни разу не услышал от вас ничего подобного. Такое ощущение, что вы считаете себя совершенно правой. Порой, Клер, нам приходится самим нести ответственность за свои поступки.

Я больше не могла с ним соглашаться. Я очень боялась, что мое ликование прорвется наружу, призвала на помощь все свое хладнокровие, поблагодарила его за то, что он нашел время для разговора, и ушла.

Десять минут спустя я достала из кармана письмо, которое стащила у Дженовица, и положила его на стол перед Кармен. Это было официальное письмо по делу семьи Рафаэль, адресованное Дженовицу. Оно содержало даты и список приложений, ничего личного.

А вот наверху красовалась личная приписка, нацарапанная теми же синими чернилами, что и подпись судьи. Одна-единственная фраза:

«Дэнис Рафаэль выглядит искренним. Пусть на этот раз победит отец».

Глава семнадцатая

Когда я вернулась домой, пошел снег. Крупные хлопья монотонно падали с неба и мягким белым покрывалом ложились на колючие ветки сосен. И хоть это был не первый снег в этом году, он очень освежил природу. Исчезла грязь. Все вокруг заискрилось.

Я подъехала к маяку, с восторгом проваливаясь в сугробы, протоптала дорожку к двери, вошла внутрь и поставила сумки на кухонный стол. Я собиралась готовить обед для Броди. Мы решили устроить праздник. Жаль, что дети сейчас не со мной, но я точно знала, что очень скоро верну их.

Я приготовила креветки и эскалопы с рисом, салат из шпината, порезала хрустящий итальянский хлеб и хотела только одного — увидеть Броди.

Когда в семь тридцать он приехал, я забыла и про ужин тоже. Мне хватило только одного его присутствия, чтобы утолить любой голод. Я обняла его прямо в дверях, прижалась губами к его губам, и тут раздался телефонный звонок.

— Пусть, — прошептал Броди.

Но во мне заговорила мать. Со смехом освободившись от его рук, ног, одежды, в которой я запуталась, я пообещала как можно быстрее вернуться к нему и, задыхаясь, подбежала к телефону за секунду до того, как включился автоответчик.

— Алло.

— Встретимся в больнице. — Я с трудом узнала голос Дэниса. — Кикит плохо.

У меня перехватило дыхание, смех оборвался.

— Приступ аллергии?

— Да. Мы едем на машине. Дороги ужасные, но это все равно быстрее, чем ждать «скорую».

Я слышала его приглушенные ругательства, пронзительный долгий рев гудка и жуткий, жуткий свист в груди Кикит. Прижав трубку к уху и поддерживая ее плечом, я бросила испуганный взгляд на Броди и начала натягивать джинсы.

— Ты дал ей эпинефрин?

— Да, и антигистамин тоже, но поздно. Она не позвала меня вовремя.

— Поднеси трубку к ее уху. — Свист раздался более явственно. — Кикит! Хорошая моя, это мамочка. С тобой все будет в порядке. Просто расслабься и дыши медленно. Не бойся. Я уже лечу к тебе.

Ее полувсхлипывающее, полусвистящее «мааамочка» едва не разбило мне сердце.

— Не надо ничего говорить. — Я заправила рубашку в джинсы. — Просто дыши медленно и расслабься, хорошо, родная? И не надо делать глубокие вдохи. Ты можешь прекрасно дышать, только не бойся. С тобой ведь уже подобное случалось. Ты знаешь, как проходит приступ. Я сейчас положу трубку и побегу к машине. Встретимся в больнице. Все пройдет, деточка моя. Ты же смелая девочка. Ты замечательная девочка. Можно я сейчас поговорю с папой?

Я представила, как Кикит слегка отталкивает от себя трубку, единственный жест, на который у нее сейчас хватало сил.

Когда я повесила трубку, Броди уже ждал меня с пальто в руках. Через минуту мы мчались в город.