Когда семейство улыбается [=Улыбающееся семейство / Улыбающиеся люди]

Муха прерывает свой поход по извилистой, жёлтой щеке тёти Розалии и улетает. Но почему она выбрала именно этот момент, чтобы помочь тётушке выразить недоверие?

— Ты сомневаешься, что я смогу жениться, тётушка? Думаешь, я неспособен к браку, любви и исполнению супружеских обязанностей? Думаешь, я мальчишка, несмышлёныш? Ну ладно же! — Джек качает головой и с трудом успокаивается.

«Это же просто муха… А разве муха может выражать сомнение? Или ты уже не можешь отличить муху от подмигивания? Чёрт побери!»

Джек оглядывает всех четверых.

— Я растоплю печь. И через час избавлюсь от вас раз и навсегда. Поняли? Хорошо. Я вижу, что поняли.

За окном начинается дождь. Потоки воды бегут с крыши. Джек раздражённо смотрит в окно. Шум дождя он не может заглушить. Бесполезно было покупать масло, петли, крюки. Можно обтянуть крышу мягкой тканью, но дождь будет шелестеть в траве под окнами. Нет. Шум дождя не убрать… А сейчас ему, как никогда в жизни, нужна тишина. Каждый звук вызывает страх. Поэтому все звуки надо устранить.

Дробь дождя напоминает нетерпеливого человека, постукивающего в дверь костяшками пальцев…

Джека снова охватывают воспоминания — тот день, когда он заставил их улыбнуться…

Он тогда резал лежавшую на блюде курицу. Как обычно, когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными физиономиями. Если дети улыбались, тётя Розалия набрасывалась на них с яростью.

Ей не понравилось, как он держал локти, когда резал курицу. «Да и нож, — сказала она, — давно бы уж следовало поточить».

Вспоминая об этом, Джек смеётся. А тогда он добросовестно поводил ножиком по точильному бруску и снова принялся за курицу. Затем посмотрел на их напыщенные, скучные рожи, и замер. А потом поднял нож и пронзительно завопил:

— Да почему же, чёрт побери, вы никогда не улыбнётесь?! Я заставлю вас улыбаться!

Он поднял нож несколько раз, как волшебную палочку и — о чудо! — все они заулыбались!

Джек резко поднимается, проходит через холл на кухню и оттуда спускается по лестнице в подвал. Там большая печь, которая обогревает дом.

Джек подбрасывает уголь в печь до тех пор, пока там не забушевало мощное пламя.

Затем он идёт обратно. Нужно будет позвать кого-нибудь прибраться в пустом доме — вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые восточные ковры надёжно обеспечат тишину, которая будет так нужна ему целый месяц, а может, и год.

Он прижимает руки к ушам. А что, если с приездом Алисы Джейн в доме возникнет шум? Ну какой-нибудь шум, где-нибудь, в каком-нибудь месте?

Джек смеётся. Ерунда! Такой проблемы не возникнет. Нечего бояться, что Алиса привезёт с собой шум. Это же просто абсурд! Алиса Джейн даст ему земные радости, а не бессонницу и жизненные неудобства.

Он возвращается в столовую. Фигуры сидят в тех же позах, и их безразличие нельзя объяснить невежливостью.

Джек смотрит на них и идёт к себе в комнату, чтобы переодеться и подготовиться к прощанию. Расстёгивая запонку на манжете, он поворачивает голову и прислушивается.

Музыка. Джек медленно поднимает глаза к потолку, и лицо его бледнеет.

Наверху слышится монотонная музыка, которая вселяет в него ужас: будто кто-то касается одной струны на арфе. И в полной тишине, окутывающей дом, эти слабые звуки кажутся грозными, словно сирена полицейской машины.

Дверь распахивается от удара его ноги, как от взрыва. Джек бежит наверх, а перила винтовой лестницы, будто полированные змеи, извиваются в его пальцах. Сначала он, разъярённый, спотыкается, но потом набирает скорость, и, если бы перед ним внезапно выросла стена, он не отступил бы, пока не разодрал бы о неё пальцы в кровь.

Он чувствует себя, словно мышь в колоколе. Колокол гремит, и от грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватывает Джека. А звуки всё ближе, ближе.

— Ну погоди! — кричит Джек. — В моём доме не должно быть никаких звуков! Вот уже две недели! Я так решил!

Он врывается на чердак.

Облегчённо вздыхает, потом истерично смеётся.

Капли дождя падают из отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, которая усиливает звук, словно резонатор. Одним ударом он превращает вазу в груду осколков.

У себя в комнате он надевает старую рубашку и потёртые брюки и довольно улыбается. Нет музыки! Дырка заделана. Ваза разбита. В доме снова тихо. О, тишина бывает самых разных оттенков…

Есть тишина летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а наслоение арий насекомых, скрип колпаков уличных фонарей, шелеста листьев. Такая тишина делает слушателя вялым и расслабленным. Нет, это не тишина! А вот зимняя тишина — гробовое безмолвие. Но она преходяща, и исчезает с приходом весны. И потом она как бы звучит внутри самой себя. Мороз заставляет позвякивать ветки деревьев и эхом разносит дыхание или слово, сказанное глубокой ночью. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить!