Когда шагалось нам легко

На следующий день официально объявили, что император уже в пути, и тридцатого он прибыл. Солдаты ждали его целый день, сидя на корточках вдоль маршрута, слоняясь по улицам и пихая друг друга локтями. Несколько дней они вели себя грубо и враждебно, а теперь, подстегнутые перспективой императорского приезда, еще и представляли собой угрозу: задерживали автомашины киношников, в течение жаркого дня косо смотрели на прохожих и язвили, а к вечеру, когда стало холодать, дрожащие и унылые, сбились в толпу. Императорские мулы в ярких чепраках готовились отвезти владыку на последнем этапе его путешествия вверх по холму в Гебби, к престолонаследнику, но солнце село, толпы начали рассасываться, а фотографы опять лишились возможности сделать эффектные снимки. Приезд императора состоялся незаметно, в темноте. С этого момента он базировался в Десси, а с наступлением нового года перебрался на север и теперь не вернется в Аддис вплоть до завершения своего весеннего отдыха на побережье.

По поводу искренности придворного оптимизма сомнений не возникало; тремя неделями раньше императорский двор изображал извечную уверенность, но с напряжением и тревогой; а теперь, вернувшись к более простым привычкам, впитанным с молоком матери, открыто ликовал.

Император нанес визит в американский госпиталь. Палаты были почти заполнены, но не солдатами, раненными в боях: медики выявили несколько случаев гриппа и венерических заболеваний, подцепленных по пути в горы (видимо, императорская гвардия выносливостью уступала ополченцам); несколько солдат, дезертировавших из Эритреи, получили жестокие резаные раны от абиссинских военных, которые дезертировали в противоположном направлении; так или иначе, героев, которым император мог бы выразить свое сочувствие, не оказалось. Чтобы наилучшим образом продемонстрировать оборудование госпиталя, врачи выполнили показательную ампутацию пораженного гангреной обрубка руки. В операционную втиснулись император, двор и журналисты; фотографы и киношники сделали эффектные кадры.

– Где же этот храбрец лишился руки? – спросил император.

– Здесь, в Десси. Деджазмач приказал ее отрубить за кражу кукурузы на сумму в две бессы[172].

Тем временем в Европе и Америке редакторы и киномагнаты теряли выдержку. На освещение абиссинской войны они потратили большие деньги, но взамен получали сущие крохи; нескольких журналистов уже отозвали; самая крупная кинокомпания сворачивала свою деятельность; теперь начался массовый исход. Я получил отставку телеграммой на следующий день после приезда императора. Несколько часов раздумывал, не остаться ли мне на свой страх и риск. Таким было мое первоначальное намерение, но теперь эта перспектива уже казалась невыносимо тоскливой. Я давно мечтал провести Рождество в Вифлееме. И мне выпала такая возможность.

По делам Красного Креста в Аддис-Абебу шла легковая автомашина, в которой мне удалось купить место – в нарушение всех правил. Отправляться надо было до восхода, пока Красный Крест ничего не заметил. Джеймс расплакался. Поездка прошла без приключений. У шофера-немца, авантюрного склада молодого летчика, который завербовался сюда в поисках удачи после службы на Парагвайской войне[173], поперек руля лежала винтовка, из которой он наносил легкие ранения фауне, пробегавшей на расстоянии прямого выстрела.

Аддис вымер. С отъездом императора государственные службы впали в привычную кому. Бары были открыты, но пустовали. Горстка журналистов с юга паковала чемоданы, чтобы вернуться в Англию. Таинственные личности постепенно растворились.

Через несколько дней я добрался до Джибути. В Дыре-Дауа прочно окопался французский гарнизон; половина города стала французской твердыней. В Джибути было по-прежнему людно, по-прежнему тревожно. Там осели немногочисленные журналисты, которые неспешно писали о войне, полагаясь только на свое воображение. На Десси вскоре после моего отъезда было сброшено несколько бомб, и в Джибути начался ажиотаж в связи с необходимостью скорейшей отправки отснятых кинокадров в Европу. Через пару месяцев, уже в Девоне, я увидел их в кинохронике. Воспроизвести в душе пережитое волнение, секретность и конкуренцию, сопряженные с их отправкой, оказалось трудно.

Новости о предложениях Хора – Лаваля[174] застали нас в Красном море; в Порт-Саиде мы услышали, что пакт принят. На следующий день я был в Иерусалиме и наведался к абиссинским монахам, которые ютились в своем крошечном африканском поселении на крыше храма Гроба Господня[175]; рождественское утро в Вифлееме; пустыня и руины трансиорданских замков; как и остальной мир, я начал забывать об Абиссинии.