Когда сливаются реки

— Несчастный случай, братцы, — еле двигая губами, начал Самусевич и страдальчески поморщился. — Несчастный случай, — растягивая слова и как бы желая подчеркнуть собственный героизм, повторил он, — ездил ночью на поле проверять сторожей и свалился с коня... Ногу, кажется, поломал... Хрустнула так, что аж искры из глаз...

— Так что же вы лежите? В больницу надо, — посоветовал Алесь.

— Э, где там в больницу, Алесь Игнатович! Самая горячая пора теперь у нас...

— Нет, никаких разговоров! Надо сейчас же ехать, — твердо сказал Захар Рудак. Его удивило, почему жена Самусевича так безразлично относится к болезни мужа и не поддерживает доброго совета. Только по глубоко запавшим глазам видно было, что пережила она немало.

— Придется, наверно, послушаться вас и лечь в больницу, — согласился наконец Самусевич и, словно для того чтобы еще больше разжалобить своим несчастьем, пустился в подробности: — Хорошо еще, что Кузьма Шавойка нашел меня и помог добраться до дому, а то так бы и погиб в поле.

— Ну хорошо, я сейчас коня пришлю, — подавая руку, собрался уходить Рудак.

— Подожди, Захар!.. Я, видимо, надолго, возьми печать, за меня останешься, — проговорил Самусевич, доставая из-под подушки колхозную печать, завернутую в носовой платок.

— Что ж, давай, — согласился Рудак.

Самусевич с удовлетворением отметил, что тот кладет печать в карман не слишком охотно.

На улице Рудаку и Алесю снова повстречался Шавойка. Рудак тут же приказал ему отвезти Самусевича в больницу и заметил, что хотя тот и не отказывался, но невольно скривил губы.

А Шавойке было от чего кривить губы. Он боялся, как бы не открылась настоящая история болезни Самусевича. Это могло повредить и ему. Он вспоминает, как тащил перед рассветом Самусевича от хаты Барковского. «И какой черт его на чердак погнал? — злился Шавойка. — Колбаски сухой захотелось! Барковский не мог с лавки встать, вот Самусевич и полез сам, да и грохнулся... Тяни тебя, черта, еще и в больницу!» — плевался Кузьма Шавойка, направляясь на скотный двор.

А с поля летела песня. Среди девичьих и юношеских голосов слышались несмелые, неустоявшиеся детские.

— Слышишь, Алесь Игнатович? Это наши комсомольцы и пионеры, — говорил Рудак, и лицо его расплылось в довольной улыбке.

— Знаю. Камни собирают, — отозвался Алесь. — Это они меня в Минск подгоняют. Пойдемте к Ярошке, подпишите мне командировочное удостоверение, — позвал Алесь Рудака в колхозную канцелярию.

В канцелярии Ярошка начал старательно оформлять документ, а Рудаку подал простой синий конверт со штампом Ленинграда.

— Партийной организации нашего колхоза пишут.

— Давайте прочтем вместе, — предложил Рудак. — Письмецо любопытное...

На небольшом листе бумаги мелкими буквами было написано:

«Дорогие мои земляки-долговцы!

Мало, видно, кто помнит меня теперь, потому что я уже далеко не молодой... Больше тридцати лет назад ушел я на заработки в Ленинград, да тут и остался. Зовут меня Янка Никифорович. Родители мои были извечными пастухами в Долгом и давно умерли. Спросите у старых людей, они, наверное, еще хорошо помнят деда Авласа, хата которого стояла на самом краю села. Это и есть мой отец... Так вот что я вам скажу, дорогие мои товарищи: с тех самых пор как приехал я в Петроград, теперь Ленинград, так с тех пор тут и работаю на Путиловском, а теперь Кировском, заводе.