Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей

Оба эти признания имеют негативный оттенок. Отвлекшись от своих дел, образованный американец тут же пускается говорить о собственном комплексе неполноценности. Меня подобное проявление приниженности всегда приводит в замешательство. Я вижу вертикальный Манхэттен, drives [105] Чикаго, завод Форда в Детройте и столько еще очевидных признаков юношеской силы. Они же как будто прозревают в нашем взгляде стальной блеск и свободно вертящийся у нас в головах хоровод оценок, суждений. Разумеется, мы размышляем, взвешиваем, пытаемся понять, куда это приведет. Так же и немцы до Гитлера в ответ на наши осторожные признания частенько говорили: «Вы ведь думаете, что мы варвары?»

В Нью-Йорке объявляют «Бал четырех искусств», который состоится в огромных залах отеля «Уолдорф-Астория». Я пойду. Увертюра разыгрывается в магазине, где берут в аренду костюм. Тема бала – «Ярмарочное гуляние в Индии». Я всегда с недоверием отношусь к подобным играм воображения. Там вы падаете с высоты, возвращаетесь в реальность, видите, что такое люди: они жаждут казаться. На Монпарнасе другое дело, художники – это свободные люди (хорошие). На океанских судах в «День экватора» или на суше, во время роскошных балов, богиня Творения – небольшого роста, а царь «Гордость» непомерно раздут.

Четыре искусства в Нью-Йорке? Есть чем заинтриговать парижанина. Мы увидим выставки старинных художников или архитекторов парижской Школы изящных искусств. Но на самом деле, если отбросить воздействие алкоголя и откровенно нудистскую тенденцию «Четырех искусств» в Париже, проявляется ли в этой нелепой ситуации дух как выражение свободного поколения? Увы, нет! Некая живопись, некая архитектура, некая обстановка, некий бал. Невзрачные обнаженные женщины, разумеется, оживляют публику, а бал потому и остается популярным.

В «Уолдорф-Астории» никогда не будет невзрачных обнаженных женщин!

Владелец лавки аренды костюмов хочет нахлобучить на меня тюрбан и нарядить в парчовое одеяние. За одни и те же деньги у меня есть право нынче вечером быть раджой или ханом.

Благодарю, никакого незаконно присвоенного титула! Я не красавчик, так что оставим мою анатомию в покое. Несмотря на возражения торговца, заставляю его дать мне штаны каторжника в синюю и белую полоску и ярко-алый френч «гвардейца» индийской армии (он бы хотел, чтобы это был высший офицерский чин!). Я откапываю огромный золотой эполет и пришпиливаю его на левое плечо. Никакого кепи, сэр, островерхий белый клоунский колпак, пожалуйста. Чтобы сбалансировать цвета, перекидываю через плечо, как перевязь, синий шарф грубой вязки и перетягиваю его золотым поясом. Вот черт! На моих каторжных штанах нет карманов: сую деньги в носок, трубку и кисет за пояс. И под конец наношу на лоб и щеки три белых пятна разной формы; чтобы сбить с толку любопытных.

Если все остальные приглашенные поступят так же, возможно, будет забавно!

Бал оказался колоссальным: три тысячи костюмированных танцоров. Впустили слонов, медведей, шутов и акробатов. Все были размалеваны, разодеты в парчу, в тюрбаны с султанами, разноцветные полосатые шарфы; струились шелка. Однако всё вместе выглядело тускло и пресно, грязно и без малейшего блеска. Чтобы сверкать, шелка не нужны. Чтобы нарядить ярко, требуется много нейтральных тонов и несколько вспышек разумной силы и матовые ткани. «Русские балеты» Дягилева с их «Парадом» и «Треуголкой» [106] вместе с Пикассо уже преподали нам этот урок. Когда вошли слоны, наконец повеяло роскошью. Дамы и господа, поверьте мне: в пестрой и разодетой в шелка толпе серая слоновья кожа выглядит шикарным нарядом.

Как же все были хороши! Свежевыбриты, припудрены, респектабельны, церемонны. Каждый скромно выгуливал достойные восхищения восточные титулы, от эмира до раджи или мандарина. Нищие? Никаких лохмотьев на празднестве в сердце небоскребов! Если ты магараджа или губернатор Британских Индий, ты только и можешь что выставлять напоказ свой наряд. Сколько знати на этом вечере! Раз в год балы-маскарады служат удовлетворению амбиций, подавляемых реальностью повседневной жизни. Легкой музыке не раскачать эту коллективную окостенелость. Что же до меня, то моя судьба очень скоро устроилась. Я диссонировал; ни шут, ни гаер – я был некстати. Я был неуместен. Я не вызвал ни едва заметной улыбки, ни малейшего удивления, ни малейшего любопытства, ни малейшей симпатии. Случайный бедолага, единственный в своем роде, я был неприятен, поруган, отринут. Я бесславно ушел, отвергнутый respectability.