Когда сверкает молния

На комбинате все, кто их знал, удивлялись этой дружбе, очень уж были они разные по характеру: один балагур и пересмешник, другой — молчаливый трудяга. Как, мол, они находят общий язык и бывают постоянно вместе?

Сначала их сближало землячество, поздней — общая работа. На своей установке и во всем цехе, а раньше и в других цехах комбината, Николай умел пытливо заметить, где и как усовершенствовать, улучшить что-либо. Докапывался до сути, выдумывал и добивался своего. По любой мелочи обращался на правах земляка и друга к Виктору, признавая тем самым некоторое его превосходство. Тот с охотой помогал ему зародившуюся мысль оформить в чертежах и перенести на ватман. Колькиных идей хватало на двоих. И он не обижался, когда то или иное его предложение, оформленное и порой улучшенное Виктором, уходило в бюро рационализации комбината за двумя подписями. «Ох и молоток ты, Колян, умом бог не обидел», — смеялся Виктор, но помогать — всегда помогал. Помогал, казалось бы, бескорыстно, но навар-то от этого был приличный, прибавка к зарплате — одно, престиж рационализатора — другое.

 

В одиннадцать закрыли ресторан, и они вышли в затихающий вечерний город. Цветистые огни осветительных ламп, легкий шорох ветра в листве молодых деревьев, сияющие окна домов, широкие площади со множеством разнаряженных стендов, призывающих к продуктивной работе и вперед, к коммунизму, — все было в вечерних сумеречных красках угасающего дня.

Не успели они отойти далеко от ресторана и пересечь центральную площадь, как их догнал запыхавшийся от быстрой ходьбы молоденький лейтенант милиции Борис Иванов.

— Виктор Иванович, надо бы протокол подписать на того из ресторана. Пройдемте на участок, подпишем протокол и в отрезвилку отправим буяна.

— А-а, ты о том краснорубашечнике? Да ну его к черту, не хочется даром время терять.

— Тогда что же, выпустить, что ли, его? — спросил лейтенант.

— Обругай да выгони, чего с них, пустоголовых, требовать!

— Вообще-то, гад он порядочный, учить надо таких, — вмешался Николай. — Смотрите, вам из милиции видней...

Они отказались идти с лейтенантом и с площади свернули на улицу, на которой жили.

— До завтра! — тихо произнес Виктор Иванович, подходя к лепной арке своего дома.

— Пока! — по-простецки хлопнул по плечу Николай.

 

Проведенным вечером Виктор был доволен. Беспокойство его утихло. Через двор к дому шагал бодро, размашисто, в хорошем расположении духа.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В детстве на родине и крапива колола слабее. Если надо было пробраться к удачливому омутку на речке, где клев хороший, продирались мальчишки через любые жгучие заросли. А по весне на ранних сугревах голыми руками собирали сочные, до прозрачности зеленые стебельки ее, и варили добрые щи из крапивы. Была она не колкой и не жгучей.

Все осталось в детстве, в розово-голубом далеке.

Виктор долго возился с дверным замком, пытаясь как можно тише войти к себе, не потревожить жену. Но Татьяна не спала. В дверную щелку из спальни сочился слабый синеватый полусвет.

Он тихо разделся, прошел в спальную комнату.

— Танечка, извини, задержался опять в цехе.

Жена взметнула полоски темных бровей, морщиня лоб, поглядела на мужа, и легкий огонек иронии мелькнул во всем ее облике.

— Что, опять Колька новую идею подбросил?

— Да нет, со старой свели, наконец, счеты. Запустили сегодня установку... Работы по зарез!

— Давай, давай, вкалывай, зашибай деньгу детишкам на молочишко.

— Смеешься все, — уловил он в словах жены иронию и некий намек на приоритет Николая в их общей работе.

— Мне не до смеха...

— Опять началось! — резко оборвал Виктор.

Татьяна, удобно разместившись на широкой тахте, прикрыв располневшие ноги нежно-оранжевым махровым халатом, в ожидании его прихода читала книгу. Сделав закладку, отложила ее в сторону, и тоненькие случайные морщинки побежали по ее лицу. В свои тридцать с небольшим лет она успела преждевременно раздобреть. Округлились плечи, появилась нежданная складка у подбородка. Хотя правильные черты ее лица не исказились, а, наоборот, стали нежнее.

В глазах, с темной зеленью, в последние годы постоянно таилась непроходящая печаль. Казалось, она всегда думает о чем-то высоком, несбыточном. Колька, давно отвыкший от шуток, обычно подсмеивался над этой грустной ее странностью: «Математичка, Ничего не скажешь. В голове формулы да теоремы, синусы-косинусы...»

Он не мог догадаться и предположить, что в сердце у нее нашлось бы места для многого, не только для сухих математических формул.

Жили они с Виктором хорошо, в достатке. Трехкомнатная квартира в центре города, румынская мебель, привезенная из Москвы в дни отпуска, собственный «Москвич» — все атрибуты внешнего благополучия семьи. Внутренняя жизнь Татьяны была сложней и тревожней, чем казалась со стороны.