Когда тебе пятнадцать

— Ничего хорошего, Таня, я не скажу… — Костя безнадежно махнул рукой. — Одно и то же… Ну что, вчера дядя Гриша вечером приплелся. Алкаш тот. Навеселе, как всегда. Что, думаю, делать? Вышел на лестницу с ним. Взял его за плечи и тихо говорю ему: «Уходи, дядя Гриша. По-хорошему прошу». А он упирается. Известно: чем пьяней, тем дурней. Такая меня злость взяла — вот прямо бы с лестницы столкнул! И отец ведь жаловался, что ему смотреть на Григория тошно. Смотреть тошно, а услышал шум, дверь открыл и — на меня: чего моего друга гонишь! Ну, а что я могу?.. Еще выпили они бутылку. Хорошо, что поздно уже было. Угомонился быстро, уснул. А то… опять бы…

Таня надела берет и глухим голосом сказала:

— Просто не верится. Сидел, шутил, про фотографии рассказывал…

— Фотографии! — Костя горько усмехнулся. — Помнишь ту, на стене висела, где с мамой в Гагре снимались? Разорвал. Еще в тот раз, когда стул трахнул. В клочья.

— Зачем!

— Спроси его! От злости, наверно…

Подошли к пруду. Небольшой, с потемневшим снегом, мусором. На середине чернело несколько лунок.

Снег у берега подтаял, но лед был еще крепок. Костя потыкал кругом палкой и осторожно шагнул к ближней лунке. Ее и очищать не пришлось — вода стояла чистая.

Таня (Костя на лед ее не пустил) объясняла с берега, как и что делать, но Костя и сам все сообразил. Налил в прозрачный мешочек воды и, опустив в лунку сачок, помотал им из стороны в сторону. Вытащил, обождал, пока стечет вода. А комочек беловатой грязи отправил в мешочек. И опять — за новой добычей. Минут через пять вода в мешочке помутнела. Если посмотреть хорошенько на свет, какое-то неясное различишь движение, тысячи снующих, еле заметных точек.

— Это и есть пыль, — удовлетворенно сказала Таня. — Ну спасибо! Вот дед обрадуется! Много наловил, не задохнулись бы.

— Скажи, — задал Костя вопрос, не дававший ему покоя, — как же это дедушка тебя одну послал?

— Почему же одну? Сказала, что с тобой пойду.

— Сказала? Кому?

— Деду. И бабушке тоже. Они знают о тебе. — Таня некрепко завязала мешочек, аккуратно устроила его в сумке и внимательно посмотрела Косте в лицо. — Бабушка знает о тебе, — повторила она. — Все знает. Ты не обижайся: от бабушки я ничего не скрываю. Маме не скажу, а ей — все-все. Она меня понимает. Ты не обижаешься?

— Я тебе верю, — подумав, ответил Костя. — Сказала, значит, так лучше.

— Что-то надо делать, Костя, — печально проговорила Таня. — Я все думаю, думаю об этом.

— Ну я же просил, — страдальчески сморщился Костя. — Не ввязывайся. Пожалуйста.

— Да не могу. Уже не могу. Понимаешь, это вроде как и моей болью стало.

Костя вздохнул, взял тяжелый мешок с циклопами, сачком и спортивной Таниной формой, а сумку свою перекинул через плечо.

— А ты все-таки, — сказал он, — не можешь или не хочешь понять: болезнь это. Отец и сам не рад. Просто ничего уже не может с собой поделать.

— Нет, я понимаю, что болезнь. Вот и надо как-то помочь ему. Бабушка, например, считает, что Петру Семеновичу неплохо было бы полечиться. Есть специальное такое лечение.

— Толку-то! Говорят, ничего оно не дает. Возвращаются, и снова за прежнее.

— Костя, не говори так. Ты просто не знаешь. Когда человек очень сильно хочет, то вполне может вылечиться. А ты сам только что сказал: Петр Семенович страдает от своей болезни. Так почему же не попробовать?

— Ничего из этого не получится, — мрачно сказал Костя. — Он один, что ли, такой? Разве всех вылечишь. Да если…

— Остановись! — Таня вдруг сильно, так что образовалась на укатанном снегу ямка от каблука, притопнула ногой. — Ну, Костя! Ну ты рассуждаешь… просто не знаю, как рассуждаешь!.. Нельзя же так. Я считаю, надо попытаться. Почему в самом деле не попробовать? Конечно, оформить на лечение непросто. Может быть, сходить тебе с мамой на завод, к начальнику цеха? А если понадобится, то и к директору завода. Я не верю, чтобы они отказали в помощи. Это же их рабочий. Может, они не все знают. Ведь на работе Петр Семенович не такой, как дома. Он же там не пьет, трезвый. Ведь так?.. Ну почему ты молчишь? Не хочешь идти? Боишься? Странно. Ты же не враг себе. И отцу не враг.

Остановившись, как велела Таня, Костя в недоумении разглядывал на снегу ямку от каблука.

— Ну хорошо, — тихо сказала Таня. — Я пойду к директору завода. Геннадий Андреевич очень хороший человек. Бабушка его, оказывается, давным-давно знает. Вот она созвонится, и я пойду. Все равно мне надо к нему — предложу, чтобы комсомольцы из школы выступили у них с концертом. Пора на деле крепить шефские связи. А то, действительно, просим да просим. Даже стыдно.

Кажется, лишь сейчас до сознания Кости дошло, почему он как вкопанный стоит посреди дороги.

— Идем, грозный командир. Задохнутся твои циклопы… О концерте можешь говорить. — Костя пожал плечами: дело, мол, твое. — А об отце не смей.

— Но почему? — сердясь, спросила Таня. — Вот бабушка меня поймет. И поддержит.

— Не надо, — глядя перед собой на дорогу, сказал Костя. — Сам поговорю. Я сам.

— С директором? — просияла Таня.

— Еще не знаю… Подумаю.