Когда тебе пятнадцать

А покрывало, желтое, шелковое, с цветами, все-таки купила. Исхитрилась, сэкономила, в кассе взаимопомощи взяла. Не могла не купить. Вдруг разберут? Народ хватает, денег у всех много. Хорошо стали жить.

Ну теперь квартира — любо-дорого посмотреть. Еще смена не кончилась, еще окончательно процент выработки не подбит, а уже с нетерпением думает: скорей бы домой, в свою квартиру.

Прихода мужа Анна Ивановна ждала с большим нетерпением, совсем как молодая. Да она, и правда, не старая. Морщин нет, шея гладкая… Седина вот посверкивает. Так можно подкрасить волосы. Воротник Костя купил красивый. Кружевной, белый, к любому платью. На десять лет, говорит, молодит. Что на десять, прибавил, конечно… А так — безусловно освежает. Ну, а значит и молодит.

Вернулся Петр Семенович к первому ноября, как ему и обещали. Перед этим сказал, чтобы за ним не приезжали, придет сам. О том, что в квартире сделан ремонт, знал. Не могла Анна Ивановна скрыть этого. Но как и что — понятие имел смутное. Тут у Анны Ивановны, помнившей строгий наказ сына, выдержки все же хватило.

— Да сделали, — поспешно говорила она. — Сам увидишь.

Ключа от квартиры у Петра Семеновича с собой не было. Позвонил в двенадцатом часу. Открыла Анна Ивановна — нарядная, с прической, белый воротник на васильковом платье. Обняла мужа. А Петр Семенович, в пальто, с пузатым портфелем в руке, и на нее смотрел, и еще больше, с удивлением — в приоткрытую дверь. Сбросил он пальто, кепку, ботинки снял и вошел в комнату. Юлька отвыкла видеть его, да и раньше никогда не выражала бурной радости при его появлении. Сейчас она стояла в напряженной позе, будто выжидая, с любопытством смотрела на отца, наконец-то вернувшегося после долгой отлучки.

— Что же ты, проходи, — сказала Анна Ивановна и открыла дверь во вторую комнату — пусть видит и обои с золотом, и нарядное покрывало с цветами.

Костя много раз пытался представить себе эту картину возвращения отца. По-всякому виделось. Но такого, чтобы тот целую минуту (а она долгая, минута!) стоял посреди комнаты, не сказав ни единого слова, только медленно поворачивая голову, оглядывая все, такого Костя не представлял. И еще больше удивился он, когда отец, так ничего и не сказав, прошел к столу, сел, опустил голову, закрыл глаза, и плечи у него вдруг задрожали.

Смотреть на это было тяжело, тревожно, почти страшно. А вот как поступить, что сказать — Костя не знал. Юлька и вовсе растерялась. Губешки запрыгали, сейчас сама разревется.

Одна Анна Ивановна поняла, что надо делать. Подошла к мужу, положила руку на голову, погладила и сказала совсем простые слова:

— Ну что ты, Петя, все будет хорошо. Успокойся. У меня вот воспаление легких было, лечилась, видишь, поправилась. Квартира у нас теперь хорошая, нарядная. Недавно тут одна приходила с обменом. Еще весной адрес с доски списала. Вошла и уходить не хочет. Давайте, говорит, меняться и давайте. Вы же вешали объявление, вот и предлагаю: квартира побольше вашей, второй этаж, вода горячая, базар рядом. Еле втолковала ей, что не хотим теперь меняться. Ни базар не нужен, ни вода горячая… Сейчас вот скатерть здесь постелем, пообедаем. Утку вчера купила…

Лишь к концу дня, когда уже невысокое ноябрьское солнце, скупо погрев оконную раму, переползло на сиреневые обои и будто засветило свечи в фигурных подсвечниках, тогда только отец как-то пришел в себя, оживился, стал обо всем расспрашивать, потом подходил к своим развешенным на стене этюдам, вспоминал, когда и где рисовал… Костя включил телевизор, но отец передачей не заинтересовался, снова ходил по комнатам, все смотрел, трогал руками…

Вечером, лежа на диване, Костя не мог толком разобраться в своих ощущениях. Ожидал большего. Ясно: отец взволнован, даже плакал, но какой-то особой радости, веселого смеха — этого не было. И еще странно: сам Костя ничего будто и не делал весь день, а так устал, что уже в десять часов лег спать. От напряжения, что ли? И уснул быстро. Поэтому не мог слышать ни долгого, за полночь, шепота за дверью в другой комнате, не видел и того, как часа в четыре ночи отец появился в большой комнате и, держа в одной руке настольную лампу с глубоким колпаком абажура, другой сжимая пальцами подбородок, пристально всматривался в этюды, написанные в давние годы. У картины с заходящим солнцем тенью от руки затемнил березы, лишь только верхушки оставил на ярком свету…

На другой день, после обеда Петр Семенович пошел на завод. Волновался. Гадал, как встретят в цеху. А встретили нормально. Ни хитроватых, многозначительных взглядов не заметил, ни подковырок, ни шуток обидных. Правда, «чемпион по пиву», бородатый фрезеровщик Филя, на правах близкого приятеля позволил некоторую вольность:

— Как там, не замордовали?.. Ну, где лечился-то.

— В каком смысле?

— Уколы, порошки или гипноз там… Режим…

— Режим строгий. Это верно. Работа, лечение…

— И… ни-ни, совсем?

— Там, Филя, так: или совсем, или уходи, нечего и голову людям дурить… Ну, а у вас-то какие тут новости?

— Стружку гоним, план гоним. Как всегда.