Когда-то там были волки

Я перевожу бинокль на Седьмого, который, держа палку передними лапами, грызет ее и пытается с ней бороться, и пожимаю плечами.

— Играет.

Дункан хмурится.

— Они не кажутся такими уж страшными. — Он искоса поглядывает на меня. — Но, с другой стороны, ты тоже.

Я не знаю, что на это ответить. Двоим в тесном помещении жарко и душно.

— Кто тебе сказал, что меня следует бояться?

— У меня своя голова на плечах.

Предполагалось, что я должна с ним сблизиться, и вот пожалуйста: я только раздражаюсь.

— Отличное замечание, особенно из твоих уст. — Я смахиваю челку с потного лба. — Я знала, что ты не можешь быть таким милягой, как кажешься. Ангелов не бывает.

— Что с тобой случилось? — спрашивает Дункан.

— Ничего, — со злостью бросаю я и наношу ответный удар: — А что случилось с твоей ногой?

Ответа я не ожидаю, но он объясняет:

— Мой отец хватанул по ней крикетной битой и размозжил мне бедро. Мама не хотела злить его еще больше, отвозя меня в больницу, а потому перевязала сама как могла, и кость срослась неправильно.

Мне становится нечем дышать. Гнев потухает мгновенно до последнего уголька, в горле встают слезы, и мне приходится сдерживаться, чтобы не потянуться к нему.

— Сколько тебе было? — спрашиваю я как можно более ровным тоном.

Он пожимает плечами.

— Не помню. Тринадцать, кажется.

Начинается дождь, о чем тучи предупреждали меня целый день.

— Неумолимая погода, — бормочу я, огорченная и неуверенная, что надо делать, что говорить. Я снова ошиблась в отношении него.

— «Ведь может лето на плато и услаждать, как мед, и лютовать, как кнут», — цитирует Дункан стихотворение Нэн Шеперд.

— Много ли найдется полицейских, которые знают поэзию? — говорю я, смахивая мошку с лица — даже при закрытой двери надоедливые твари умудряются проникнуть внутрь. Кажется, я испытываю облегчение оттого, что мы ушли от темы крикетных бит и сломанных костей, и ненавижу себя за малодушие.

— Думаю, много.

Я качаю головой:

— Я таких не знаю.

— Дай догадаюсь — твой отец коп?

— Мама. И она не из тех, кто читает стихи. Правда? А из каких?

— Из тех, кто, заподозрив неладное, принимает меры, а не кукует всю ночь в машине, дожидаясь, когда в доме произойдет преступление.

В ответ на это следует тишина.

И я понимаю, что, вероятно, больше всего не могу простить ему именно этого: бездействия.

— Она много рассказывает тебе о своей работе? — интересуется Дункан.

Я пожимаю плечами.

— Я к тому, что любому мало-мальски толковому детективу известно: нельзя арестовывать человека, если ты не сможешь засадить его за решетку, если у тебя нет железных доказательств его вины или если после этого он пойдет домой и пуще прежнего выместит злобу на жене. Иногда дело заканчивается убийством.

Я удивленно смотрю на него.

— Так случилось с твоими родителями? Он снова поворачивается к волкам. Кивает.

— А ты пытался защитить мать.

— Нет, — говорит Дункан. — Не пытался. В тот раз нет. В тот день я точно истукан смотрел, как он забивает ее до смерти.

Внутри у меня пробуждается болезненное узнавание.

Дункан продолжает:

— Я убил своего отца, вовсе не защищая себя или кого-то другого, как потом сказали на суде. Защищать было уже некого. Думаю, тебе следует это знать.

— Почему же тогда?

Он дергает челюстью.

— Из мести. Из ненависти. Он уже был мертв, когда я взял ту же самую крикетную биту и размозжил ему череп.

Я с трудом глотаю, щеки горят. Слова слетают с языка без моего согласия:

— А мою сестру искалечил муж.

Дункан резко поворачивает ко мне голову:

— Что?

— У меня есть сестра-близнец.

Он выпускает воздух из легких.

— Извини, — с запинкой произносит он. — Мне очень, очень жаль. Прости меня.

Я испускаю сдавленный смешок.

— За что? Ты же не виноват. — Я поднимаю к глазам дрожащую руку, давя пальцами на веки. Меня снова начинает тошнить. — Это перевернуло всю мою жизнь, — признаюсь я. — Я стала такой, что и представить себе не могла. Я хотела убить его. Ужасно хотела. Словно одичала. Дункан, я… ты не представляешь, каким нежным созданием я была раньше. Я верила, что в мире разлита магия, а сейчас я просто… жесткая злая женщина.

— Ты и сейчас нежная, — отвечает он. — Притворяешься черствой, но все твои поступки выдают доброту.

В конце концов я начинаю плакать.

Мой рука ложится на живот, где уже намечается небольшая выпуклость. Нужно заставить себя убрать ее оттуда, или меня уничтожат.

Может быть, в другой жизни.

Ладонь Дункана, большая и теплая, лежит на моей пояснице, и мне следовало оказать ему такую же поддержку.

— А где сейчас твоя сестра?

Я вытираю глаза.

— Дома.

— В Голубом коттедже? — От растерянности он хмурится. — Я не знал, что ты живешь не одна.

— Она не выходит на улицу. Только в фантазиях. — Я ерзаю, с трудом подбирая слова. — Не знаю… вот что может случиться. С человеком. Его можно просто раздавить. У нас есть способность уничтожать друг друга.

— Ты пробовала помочь ей?