Когда уйдешь

– О, зайка-попрыгайка пришла! – заметил он ее первым.

Мама резко посмотрела на нее и рявкнула так, словно она нашкодничала:

– Аленка!

Как-то у нее получалось произносить ее имя, что в нем звучала буква «Ш». Даже спустя годы для Лели это оставалось загадкой.

– Убью ее, Володя, так и знай! – продолжала она.

– Вот-вот. – прохрипела баба Зина.

– Ну что ты, Иришка, побойся Бога. У тебя же ребенок. Посадят, посадят надолго. А кто за киндером-сюрпризом присматривать-то будет? Того и гляди, скоро парни пойдут, а родительского плеча нет под боком. Ну что ты в самом деле, на меня ее что ли оставишь? Кхе-кхе.

– А я говорю, убью!

– Вот-вот.

– Ну чего ты как не своя, зайка? Проходи, садись с нами. У нас тут… э… хлебушек, огурчики… Садись, накормим тебя.

У Лели задрожали руки.

– Мама! – закричала она, выходя из ступора, – Почему эти люди здесь у нас дома?! Почему?! Ты же мне обещала… Я же тебя просила, чтобы ты никого не приводила к нам! Зачем вы тут сидите, шли бы к бабе Зине там я бы вам по крайней мере не мешала!

Она сделала несколько резких шагов вперед, отчего ее косички перебросились назад на спину и теперь стояла рядом со столом на маленькой кухне. Ее глаза пылали ненавистью и если бы Стас увидел ее в этот момент он бы не сомневался в том, что ее лицо исказила какая-то неописуемая злоба.

– Так, это…, – протянула ее мать заплетающимся языком, – а выгнали нас оттуда, Аленка. Все. Приехала, значит эта гадина, как ее?

– Наталья. – подсказал дядя Володя.

– Наташка эта. Дочка бабы Зины, пропади она пропадом. Приехала такая деловая вся, в сапожках на машине. Что она там сказала, Володя, а?

– Полицию вызовет.

– А! Полицию она вызовет! Мы, видите ли, спаиваем ее мать! Пенсию ее пропиваем, а дядя Володя нахлебник и альфонс уносит из дома имущество!

– Да я вот только радиолу сдал… в музей. Чего она на подоконнике стоит пылиться? Отнес ее, благое дело, считай, сделал. Ну?

– Вот-вот.

– И выставила его за дверь! Я то заранее ушла, как она позвонила, ну чтобы ну… Гляжу в окно, а она подъезжает вся такая расфуфыренная. Потом то, что было, Володя, а?

– Да что потом? Ударила меня бутылкой, вон синяк под глазом. Тарелкой в стену кинула, трясла меня как тряпку какую-нибудь половую. На Зину вон тоже орала. Потом сказала, чтобы я вон шел –так-то, а квартиру она продавать будет. Вот так вот. Она, глядишь, эта квартира на нее то записана. Мать, говорит, себе будет забирать, а квартиру –того. Продает.

– Слышала, Аленка, какая шалава неблагодарная эта Наташка-то? Тряпки я все в нее кину, которые она тебе поотдавала. Ну, смотри мне станешь такой же я и тебя удавлю вот этими самыми руками! А дядя Володя у нас пока поживет. Ты нос не вороти, он хозяйственный. Лампочки хоть вкрутит.

– Вот-во…

Алена кинула на стол квитанцию и резко развернулась. Если бы она не разучилась плакать, то разрыдалась бы безудержным ливнем прямо в эту секунду. Но глаза стояли на сухом месте и не слезились уже почти год. Она вошла в комнату и стала шагать от окна до шкафа, не понимая, что делает и не зная, что делать дальше. Руки продолжали дрожать, глаза и лицо пылали. Она словно стояла на жарком июльском ветре, а грудь сжимала боль и обида.

Сколько она уже натерпелась… Сколько пролежала в слезах за шкафом, пока мама со своими собутыльниками голосили пьяные песни, не давая ей уснуть. В детстве было проще. Намного проще. Она легко могла внушить себе, что это просто плохой сон, а во сне увидеть другую, светлую реальность и поверить ей. Теперь же ночами ее мучают одни кошмары. И даже если она согласится с тем, что эти люди на кухне ей только снятся придется либо их терпеть, либо ложиться спать, либо уходить из дома.

«Пусть они снятся пустой квартире, а я не хочу видеть их ни во сне, ни наяву!»

Ей стало так плохо, что она мысленно попросила Бога о смерти. Села на мамин диван и обзаведясь такой решимостью покончить с собой, какая настигала ее всего однажды, она стала думать, как все это поскорее решить.

«Нож и стекло пройденная тема. Нужна крыша или речка. Да! Так чтобы наверняка, чтобы не было пути назад и не было возможности передумать и вернуться. Еще один раз –и это последний. Не потому, что я не хочу жить, а потому, что в моей жизни слишком много дерьма. И я устала его терпеть. Господи, пожалуйста, хотя бы в этот раз позволь мне умереть…»

Она подняла глаза к потолку, как бы ища ответа и увидела большого жирного таракана, ползущего к свисающей люстре с разбитыми фарфоровыми бутонами, из которых торчали взорвавшиеся лампочки. Таракашка как будто никуда не спешил, как бы прогуливался. Из его задницы торчало блестящее яйцо, которое он вскоре отложит и из него вылупятся новые маленькие букашки, похожие на муравьишек. Он прополз еще сантиметров десять после чего свалился на пол, где Леля его и раздавила, превратив в мокрое белое пятнышко на пошарканном линолеуме.