Когда уходит человек

Надо было бы послать мальчику телеграмму — в телеграмме можно не писать о бессоннице и назойливых серых червячках, плавающих перед глазами. Но сначала домой: вдруг пришло письмо — тогда телеграмма теряет смысл. Дом обладает странной притягательной силой, думала она, подходя к парадному, — когда ты один, дом не только очаг, но и собеседник. Больше десяти лет она живет здесь, и эта лестничная прохлада, с ее особым запахом, притягивает и умиротворяет, как присутствие родного человека. «Особенно когда не с кем поговорить, — закончила вслух, обращаясь к зеркалу в полумраке прихожей, — и некому сказать, что элегантная дама с новой прической живет на свете шестьдесят четыре года, и ничего в ее жизни нет, кроме сына в Англии да благотворительной мышиной возни, совсем ничего. Обменивались вежливыми словами с соседом-коллекционером, а как его зовут, не спросила. И уже не спросишь. Вот так, — продолжала она, а дама в зеркале понятливо качала головой, — ничего не скажешь, потому что никому это не интересно».

Почтовый ящик был пуст.

Дом без хозяина все равно что ребенок без матери. Не будь у него такой заботливой няньки, как дядюшка Ян, жить бы ему сиротой — как живут те, в доме призрения. Увидев на улице знакомую фигуру, дворник высунулся в окно:

— Каспар!

— Приветствую, дядюшка!

Трубочист пересек мостовую и остановился, поставив одну ногу на крыльцо.

Как же, как же: это имя дом выучил одним из первых. Спасибо кухаркам, конечно: зазывали его наперебой: «Каспар, Каспарчик!..» — и наперебой угощали.

— …часикам к восьми.

— Сам управишься? А то я Мануйлу позову.

— Цыгана? — улыбается Каспар, — знаю, мы с ним в карты играем. Нет, Мануйлу нельзя. С ним на крыше несподручно — высоты боится. Я сам.

— Ихний комитет вон там, — Ян показал кивком, — в подвале, как двор пройдешь.

— Э, — махнул рукой трубочист, — счет пошлю. Они бумаги любят.

«До чего же они любят бумаги», — офицер раздраженно кружил вокруг письменного стола с чертовой анкетой. Никакие муки творчества не стоили ломаного гроша по сравнению с его терзаниями. Трудности начались с первой страницы. Вот: «фамилия» — Строд, «имя» — Бруно. «Отчество»… А как будет отчество, если отца звали Густав — Густавич или Густавович? Какого черта. Остальное почти заполнено. Пустовало окошко «воинское звание», и Бруно злился на свою нерешительность. Лейтенант из соседней роты написал «рядовой» — с простого солдата, мол, взятки гладки. Какого черта! Обмакнул ручку и… едва успел отвести перо с тяжелой каплей. Не хватает еще кляксу сюда поставить. Или вот: «род занятий родителей». Там, где теперь пребывают его родители, никто ничем уже не занимается. Перо опять пересохло. «Владеете ли недвижимостью». Состояние, как перед экзаменом. Говорят, у них там сначала проверяют анкеты, а потом проводят собеседование. Какого черта, я спрашиваю, взрослый семейный человек, ротный командир должен кому-то исповедоваться?! Из балконного стекла хмурился стройный мужчина с папиросой, смотрел прямо и неприветливо; потом вернулся к столу и в пустую графу «воинское звание» вписал: «Лейтенант Национальной Гвардии».

Вовремя с трубочистом сговорился, удовлетворенно думал дворник, сметая в канаву желтые листья. По-хорошему, так и водосток надо проверить, чтоб не затопило, как в 17-м доме. Громко хлопнула дверь черного хода. Он обернулся.

— Дворник!

К нему бежала перепуганная девушка с засученными рукавами и кухонным полотенцем в руках:

— Дворник! Дяденька!.. Опоздавши я сегодня; так, думаю, сырники не буду затевать, а гренки поджарю — гренки-то быстрее. А все ж думаю: дай спрошу…

Обгоняя поднимающегося по лестнице Яна, она продолжала свою невнятицу, но в квартире примолкла и боязливо отступила от приоткрытой комнаты.

Госпожа Нейде сидела в гостиной на диване, в костюме и с элегантной прической. Голова была повернута набок, словно она к чему-то прислушивалась, а сжатые кулаки были прижаты к груди — то ли исповедь, то ли клятва, которых никто уже не услышит.

Тревожно и суетно прошло утро. Доктор с четвертого этажа закрыл неподвижную фигуру простыней и вызвал по телефону «амбуланс». Кухарка топталась и мяла в руках все то же полотенце. «Не знаю… Не знаю я ничего…» — твердила беспомощно. Лайма увела ее на кухню, да только хуже вышло: та посмотрела на дворничиху, потом на миску с потускневшими пузырями желтков, забубнила о гренках и как припозднилась, а то бы сырники затеяла, и вдруг брызнула слезами, уткнувшись лицом в кухонное полотенце.

А на следующий день черная лестница зажила прежней жизнью, разве что реже хлопали двери да слышалось меньше голосов. Внезапная кончина дамы-благотворительницы здесь ни при чем, просто кухарок стало меньше: некоторые оставили привычное дело — кто-то сказал, что в России кухарок обучают управлять государством, а здесь теперь все равно что Россия; так что ж на кухне толочься?.. Оставшиеся знали, что сегодня придет «Каспарчик», и были полны радостного нетерпения.