Когда уходит человек

Ян угрюмо обходил свое хозяйство: двор с двумя рядами сараев, подъезд, запертый пустой гараж (машина сгинула «до выяснения особых обстоятельств» по делу трубочиста-вредителя), угольный погреб. Усмехнулся: закопал тетрадку, как мальчишка. Спалить в печке — и дело с концом; хозяин поймет. Уверенность, что поймет, была так же непоколебима, как то, что он вернется, и приди от господина Мартина какое-нибудь распоряжение по хозяйственной части, дворник ничуть бы не удивился. Только вот печати… что с ними прикажете делать? И как посмотреть людям в глаза, когда они вернутся — вдруг что-то пропало из квартир, пока там чужие орудовали? В четвертой квартире все вверх дном перевернули: хорошо бы господин учитель не спешил домой — ведь эти могут опять нагрянуть.

Нет, господин учитель не спешил. У отца почти отнялась левая рука, он часто погружался в сон, и эти погружения на полуслове вселяли страх, что отец не проснется. Андрей не отлучался. Тамара нашла врача, который констатировал небольшой удар, прописал лекарства и предупредил, что весьма вероятен повторный. Помимо этого, рекомендовал медицинскую сестру, «очень ответственную особу».

С тех пор как умерла родами жена, отец Андрея жил один, от всех недомоганий лечился единственным средством: работой, поэтому болезнь застала его врасплох. Видя рядом сына и невестку, радовался: жить в одиночестве можно, умирать — не дай Бог… На плечи Тамары легло хозяйство, магазинные очереди и переговоры с очень ответственной особой; спали по очереди.

Только через неделю она добралась до дому и увидела опечатанную квартиру. Счастливая участь, обретенная столь дорогой ценой, пронзила не радостью, а горечью с привкусом непонятной вины, и на лице отразилось смятение. «А почты вам не было, — продолжала торопливо шептать тетушка Лайма, — я придержу, потом разом и заберете».

Счастливый дом, подумала Тамара и зачем-то обернулась на выписанный золотом номер: сытенькую круглую двойку с головкой, склоненной к лебединой шее, и уверенную носатую единицу следом; счастливый дом. Для нас, поспешно поправилась; но ведь мы ни в чем не виновны. В чем обвинили других и куда их отправили, можно было только гадать, тем более что о событиях такого свойства люди привыкли говорить иносказательно. Но есть понятия, которые невозможно выразить в завуалированной форме: боль, рождение, смерть…

Отец дремал после укола. Андрей обнял ее за плечи и назвал еще одно слово: война.

Когда радио сообщило о войне, обитатели дома № 21 были заняты своими делами.

Дворник с женой возвращались из костела после воскресной мессы.

Учитель Шихов в ожидании жены то и дело подходил к окну отцовской спальни.

Его жена колебалась, занимать ли очередь в бакалею — очередь была длинной, а раскаты грома обещали дождь.

Младшая дочка Шиховых, Ася, примеряла в магазине новые туфли и никак не умела объяснить продавщице-шведке, что жмут в подъеме.

Аня, ее сестра, ссорилась с мужем, который шел на любые уступки, отчего конфликт грозил затянуться.

Доктор Ганич, зубных дел мастер, четвертый раз звонил в клинику.

Его жена находилась в той самой клинике по причине начавшихся родов.

Их сосед, доктор Бергман, пинцетом вытаскивал клеща из уха сенбернара.

Нотариус Зильбер сидел на скамейке кладбища, как делал всегда в день смерти кого-то из родителей.

Леонелла собиралась в Кайзервальд и раздумывала, брать ли зонтик: небо было ясное, но где-то погромыхивало.

Осужденный Роберт и семья офицера ехали в телячьем вагоне в такую несусветную даль, куда Макар телят не гонял.

Марита увязывала корзинку, чтобы ехать в деревню.

Господин Мартин, сидя на скамейке парка, закурил, развернул свежую газету, увидел заголовок — и выронил сигарету.

В тот же день в городе было объявлено военное положение. Совсем недавно дом выучил новое слово: депортация, а сегодня можно поделиться с зеркалом новым: мобилизация. Кого мобилизуют, нечего и гадать, разве что поспорить об учителе истории: можно ли призвать в действующую армию жильца, если дверь его опечатана? Спор затягивается — зеркало легко отражает любой аргумент…

Из-за военного положения доктор Бергман торопится выйти с собакой не позже семи вечера. Зильбер сегодня как-то особенно уныл и в то же время возбужден, поэтому ничего не стоит подслушать их разговор.

— Одного не понимаю, — горячится нотариус, — откуда эта беспардонность? Сказали бы просто: мол, левша для армии не подходит, и дело с концом.

Доктор чуть отпускает поводок и вполголоса добавляет:

— Натан, там ведь сейчас… — но не заканчивает, а перескакивает на другое. — Хорошо хоть, анкету не проверяли, а то у меня спросили: «Это немецкое, что ли, фамилие?» и, конечно, где я жил до 40-го года. Да здесь и жил, в этом доме! — он неожиданно повышает голос, и собака недоуменно оглядывается.

Гуляют недолго, и разговор продолжается на обратном пути.

— …пускай, — доктор придерживает дверь и медленно отпускает, — пускай рабочий батальон, я не возражаю. Хоть не вижу смысла орудовать лопатой или ломом — война войной, а я оперировать должен.