Когда уходит человек

— Не женщина — орхидея! — произнес один.

Второй нерешительно поддакнул, силясь вспомнить, как выглядит орхидея.

— Материнство, — торжественно продолжал первый, — материнство украшает женщину.

Второй мысленно зачеркнул коляску и решил про себя, что эта женщина ничего бы не потеряла и без украшения.

Поздним вечером, когда дом затихал, Бергман оставался один на один со своим секретом. Записку можно было не разворачивать — он помнил наизусть ровный, четкий почерк нотариуса:

«Дорогой Макс,

Выход найден. Я хочу, чтобы этот нож остался у Вас — он мне очень дорог. И карандаш: может быть, Вы его разгадаете.

Я не успел.

Н. 3.»

Записка была прижата старинным серебряным ножом, которым открывают конверты или разрезают книги; на ручке выгравированы буквы, похожие на колеблющиеся язычки пламени.

И — карандаш, каких полно в любой канцелярии. На письменном столе у Краузе, в префектуре, валялось два точно таких же. Простой карандаш с туповатым клювом грифеля и стершейся серой резинкой. Называется «TICONDEROGA», что бы это ни значило. Ровно ничего загадочного в карандаше не было, если не считать названия — так стучит по рельсам дачный поезд.

Загадкой оказался Натан.

Откуда у него, слабого и не приспособленного к жизни, взялись силы наложить на себя руки?! Что такое самоубийство — сила или слабость? Вернее, чего здесь больше? Люди часто трагически уверяют, что дошли «до последней черты» и «жить незачем», а после этого плотно ужинают в ресторане и великодушно позволяют друзьям оплатить счет. Зильбер никогда таких слов не говорил, даже в минуты самого глубокого отчаяния. Внутреннее смятение швыряло его из одной крайности в другую: то он собирался завтра же зарегистрироваться в юденрате, то написать обращение в Лигу Наций и собрать как можно больше подписей, то бежать за границу, словно можно достичь такой границы, за которой не мерцают желтые звезды. Зачем? Зачем он это сделал, когда найден был реальный выход?!

А жизнь продолжалась, прекрасная и равнодушная к чужим секретам, и не было ей дела до женщины, которая сидит вечерами перед бюро и перебирает — точно карты тасует — новые почтовые открытки, главным образом с видами города или взморья, а если на изображение Соборной башни соскальзывала слеза, так не все ли равно — и башни той нет, и открытки отсылать было некому.

Жизнь продолжалась, люди рождались и умирали. На кладбище, неподалеку от дома Старого Шульца, появлялись новые могилы. Кончался октябрь. На могилы опадали последние листья. Доктор постоял у ограды и направился к воротам.

Да, могильщиков не хватает: двоих мобилизовали, один ушел работать в полицию, так что, почитай, один копаю, пояснил рабочий и почесал голову под фетровой шапчонкой. Приходится брать со стороны абы кого. А покойник ждать не может, у кого угодно спросите. И сторожа нету — раньше хоть он помогал. Да вы с заведующим поговорите.

Все решилось быстрее и проще, чем Шульц рассчитывал. Повторяя, что покойник не может ждать, заведующий отпер сторожку и пригласил доктора внутрь, со словами: «живи не хочу». Известие, что будущий работник пострадал от бомбежки и потому говорит с трудом, не вызвало никакой настороженности, а только вопрос, держал ли он в руках лопату, и нетерпение: когда?..

Осталось приучить раненого к новому имени: Тихон Бойко. Шустрая фамилия сочеталась со смиренным именем примерно так же, как габардиновые брюки младшего Шульца с новеньким ватником, который был выдан работнику кладбища вместе с ключом от сторожки. Брюки оказались впору, их не нужно было подворачивать — раненый был выше, чем Йося. Он внимательно рассмотрел паспорт, повторил негромко: «Тихон Бойко» и кивнул. Парикмахерская его изменила: волосы были аккуратно подстрижены и зачесаны назад, сбритая борода обнажила худые запавшие щеки. Усы оставили — по паспорту господин Бойко был усат, а какого цвета глазами обладал, неизвестно: вполне могло статься, что зелеными, как и его преемник.

Как сложилась судьба настоящего владельца паспорта, тоже неизвестно, а новый его обладатель был, в соответствии с именем, молчалив, быстро приноровился к лопате, перед сном обходил, как и полагается сторожу, безмолвное свое хозяйство, после чего засыпал, чтобы утром начать новый день Тихоном Бойко, сорока двух лет, местным уроженцем, холостым.

…Дом вспоминал, как мальчики-соседи, Эрик и Юлик, складывали диковинную головоломку из затейливо вырезанных плоских деревяшек. Оба пыхтели и поминутно смотрели на крышку коробки, где был изображен всадник, стоящий с обнаженным мечом перед замком. Латы и меч затруднений не вызывали. Сложнее дело обстояло с конем: он выглядел так, словно целые куски были вырезаны ножом мясника. Когда заскучавший рыцарь обрел, наконец, полноценного коня, друзья приступали к замку. Красавица, машущая платком с балкона, неоднократно рисковала жизнью — либо фундамент грозил рухнуть, либо сам балкон зависал в пространстве, готовый сокрушить коня и всадника. Мальчики выхватывали друг у друга картинку, спорили и озабоченно перебирали деревяшки. Одно слово — головоломка.