Когда уходит земной полубог

На длинных ресницах караульного солдата в Летнем саду таял мокрый снег. Солдат часто мигал, тянул жалобно под нос: «Вы далече, вы далече...» Петербургское небо кашляло по-чахоточному: мокрым снегом и ледяным дождём. Журчала талая вода, стекая по округлому животу девки Венус. Солдат охранял мраморную богиню, дабы не испохабили. Меж угольных боскетов кустарников белели мраморные тела славных статусов. Они стояли, забытые, под дождём и снегом, италианские богини, французские боги. Только голого купидошку бородатые плотники обшивали тёсом. Купидошку любила сама хозяйка.

Старушка-нищенка пробралась в заброшенный в спешке государственных дел Летний сад, достала из торбочки корочку хлеба, пососала. Глаза у неё повлажнели, подобрели. Богиня плодородия Церера, хитро улыбаясь, поглядывала. Старушка встала с чугунной скамейки, устало оперлась на клюшку, перекрестила бесстыжую мраморную девку — чать, и ей, голубушке, холодно — и побрела то ли в Суздаль, то ли в Ярославль, а может, и в Господин Великий Новгород: всюду одно и то же — неурожай. Часовой старушку не остановил. Он караулил славную богиню Венеру, самую знатную в Российской империи статую.

Её соседке, богине Церере, пышной италианочке, среди снега и петербургской непогоды стало совсем грустно. Белый мрамор чернел. Нахохлившийся воробей забрался в причёску богини изобилия и глупо чирикал: «Чирик-чирик! Чирик-чирик!» — что в переводе на удобопонятный язык Российского государства всегда значило: «Хлеба, хлеба, хлеба!»

У входа в сад сивиллы-прорицательницы мёртвыми глазами смотрели на мутную невскую воду. Но оттуда поднимался туман. Нева всё ещё не застыла.

В другом углу сада хохотала богиня Талия, играла на лире Терпсихора, кружились в хороводе капли дождя и первые снежинки. На мраморных ягодицах богини лирической поэзии Евтерпы разгулявшийся гвардеец, торопецкий князь Масальский, выводил непечатное ругательство. Его изощрённый в европейских политесах приятель, полуполковник Палумхорст, любовался голой мраморной мамзелькой. В руках у мамзельки куропатка, в глазах туман, под ногами раскрывающий пасть крокодил. Куропатка и крокодил означали сладострастие. Сытый полуполковник Палумхорст громко смеялся.

На тупиковой аллее долговязый молодой человек в длинном плаще, скрывавшем порыжелые ботфорты и облезший кафтан, невесело созерцал богиню правосудия. По замыслу славного архитекторуса Баратти, богиня должна была держать в руках меч и весы. Но в России античные атрибуты были утрачены. Богиня правосудия судила в России как Бог на душу положит.

Рядом с богиней правосудия расположился господин Нерон. Этого ни дожди, ни ветры не брали: на берегах Невы Нерон чувствовал себя как дома.

Ударила пушка в Петропавловской фортеции. Пробили звонкую дробь барабаны у Троицкой церкви — конец экзерцициям, сиречь воинским упражнениям. Бросали работу мастеровые в Адмиралтействе. Только что облепленный сотнями людей стопушечный корабль, стоявший на стапелях, опустел и сейчас напоминал деревянными рёбрами грудную клетку некоего морского монстра из Амстердамского музеума. Санкт-Петербург садился обедать.

Наш обтрёпанный галант с некоторой небрежностью пошарил в карманах камзола. Запустил понюшку табаку в нос, чихнул громко. Серо-зелёные кошачьи глаза от плезира сощурились, молодой человек повеселел и, размахивая тяжёлой, вырезанной из дуба палкой, зашагал на негнущихся, по петровской моде, долговязых ногах мимо греческих и римских богов к пузатому зданию, украшенному яркой лазоревой вывеской. Кривые, скошенные буквы на вывеске с трудом соединялись друг с другом, но ежели соединялись, то образовывали непривычное московскому взору название: «австерия», сиречь «трактир».

У входа в австерию «Три фрегата» висела картинка с изображением толстого мужика верхом на бочке. От постоянной петербургской сырости картинка посинела, толстый мужик поскучнел, а бочку неучтиво разодрал кортиком загулявший голландский шкипер. И всё же когда скупое петербургское солнце зажигало краску на черепице мокрой крыши австерии и забиралось под карниз, нос толстого пьяницы на картинке величественно алел и все узнавали в нём бога вина и веселия Бахуса.

«Здравствуй, Бахус, какой ты непрезентабельный! Здравствуй, чудище!» Дубовая палка непочтительно постучала по красному носу греко-римского бога. Двери австерии распахнулись, и на крыльцо вывалилась целая компания бородатых голландских матросов с зазимовавшего в санкт-петербургской гавани брига. Вслед за ними густым шлейфом потянулись клубы табачного дыма, перемешанного с щекочущими ноздри парами кислых щей и португальского кислого вина. Молодой человек пропустил почтенных навигаторов, а затем, точно решившись на отчаянный штурм, шагнул навстречу обольстительным запахам кухни австерии.