Когда уходит земной полубог

А как он мог дать волю своему гневу? Ведь позор лёг бы на всю царскую семью, и прежде всего на его дочерей. И конечно же, не состоялась бы помолвка Анны с герцогом голштинским. Вот почему Катька отделалась пока лёгким испугом, а вечор состоялась наконец помолвка Анны. Но с Катькой во время помолвки он и словом не обмолвился. Более того, приготовил ей страшное напоминание. Пётр взглянул на голову казнённого намедни Виллима Монса, стоявшую в банке со спиртом. Голову красавчика-немчика государь препарировал собственноручно — недаром слыл учеником славного голландского анатома Рюйша. Голова получилась яко живая, и токмо смертельный оскал зубов прикрыть не удалось. Хотя оно и лучше — будет для Катьки страшным напоминанием о той злой участи, которая и её со временем поджидает. Нет, он не сошлёт её сразу в монастырь, как первую свою жёнку, Дуньку Лопухину. Ту дуру он сослал не за измену, а просто за её природную глупость.

Здесь же иное, и быть Катьке-мужичке со временем битой и поднятой на дыбе! Пётр хрустнул сильными пальцами, и глаза налились безумием, словно уже узрел кровь на белоснежных плечах, которые столь часто целовал. С трудом остыл и вдруг поразился: отчего же это он так ревнует Катьку к мёртвому Монсу? Ведь когда брал её в жёны, знал же, что она солдатская девка, которая с кем только не спала — и со шведским капралом, и с русским солдатом, и с другом сердешным Алексашкой. Да и покойному фельдмаршалу, Борису Петровичу Шереметеву, не токмо портки стирала! И вот поди же, ни к кому из тех бывших амантёров он Катьку не ревновал, а к Монсу сразу же прикипел лютой ненавистью. И не потому даже, что Монс был братом покойной Анхен и выходило, что Анхен мстила ему даже из могилы. Нет, здесь иное!

Пётр нагнулся с кресла, в коем сидел, укутавшись в одеяло от сильного озноба, приоткрывая дверцу ровно гудящей печки-голландки, взглянул, как бешено пляшут языки пламени. Здесь иное, иное! Здесь предали его честь, насмеялись над высшей властью! Ведь для него в Екатерине заключалось две женщины: одна, лифляндка Марта Скавронская, солдатская подстилка, ушла в прошлое и исчезла, а другая, венчанная жена Екатерина Алексеевна, которую он всего полгода как короновал императрицей и тем как бы указал своей преемницей. Но она через сие преступила. И когда она изменила и предала, Екатерина Алексеевна тотчас исчезла и снова явилась на свет Катька-блудница. Оно конечно, он и сам грешил многократно, но ведь на то природный царь! К тому же он всегда ставил себе прямой заслугой, что никогда не позволял со своими полюбовницами никакого мотовства, в отличие, скажем, от своих союзничков — дражайшего друга короля Августа или Фредерика Датского.

   — Моя цена всем ветроходным жёнкам самая солдатская — копейка за поцелуй! — поучал он, например, короля Фредерика в Копенгагене, укоряя его за широкое мотовство с фаворитками.

«А вот Катьке я не копейку, а целое царство жаловал, а она за это и ломаного гроша не поставила!» — подумал горько. И снова вскипел великий гнев. Крикнул обер-камергера Матвея Олсуфьева и приказал, кивнув на голову Монса:

   — Поставь-ка к ней в опочивальню, да так, чтоб к изголовью поближе.

Олсуфьев трясущимися руками взял банку с головой. Пётр взглянул на него с жестоким любопытством: оно конечно, Матвей — человек верный, да ведь его младший братец Васенька у Катьки в любимцах ходит. Так что придётся пытать и Ваську, ну а коли повинится, то и Матвея. Верных-то людей вообще, выходит, на свете нет!

Олсуфьев перехватил жёсткий царский взгляд и едва не уронил банку от страха: знал, что за таким взглядом кроется дыба и плаха. А ну как и его голову в склянку! Свят, свят, свят! И поспешил выйти за дверь.

А Пётр снова нагнулся к печке. И вдруг острая боль пронзила поясницу. Он не выдержал и застонал громко. Тотчас двери распахнулись и в комнату брюхом вперёд важно вплыл доктор Блюментрост.

— Немедля в постель, мой государь, немедля в постель! — Блюментрост от серьёзности надувал щёки.

На сей раз Пётр не стал спорить со своим медикусом, хотя всегда был невысокого мнения о его талантах и не дале как в сентябре прибил Блюментроста палкой. Но что поделаешь, его любимый доктор Арескин уже несколько лет как скончался, а других медицинских светил в Петербурге не водилось. Вот и пришлось взять Блюментроста, отец которого лечил ещё самого батюшку, Алексея Михайловича.

В постели боль в пояснице несколько стихла, но начался жар. «Должно быть, напрасно я у Лахты спрыгнул в ледяную воду, спасая людей с тонущего бота. Людей-то спас, да себя, выходит, погубил!» — мелькнула у Петра последняя мысль, а затем он словно провалился в жаркую тьму. Впал в забытье. Доктор Блюментрост пощупал пульс и велел отворить царю кровь.