Когда уходит земной полубог

Он метался по гвардейским казармам, караулам, не жалел ни своего, ни чужого серебра и золота, вербуя гвардейцев в партию Меншикова и Екатерины, сам составил план подхода гвардейских батальонов к Зимнему дворцу и распределял роли между гвардейскими офицерами. Использовал подкуп, угрозы и лесть, связи с иностранными посольствами и подкидные письма, играл на великом страхе российского обывателя перед Тайной канцелярией и обещал в то же время ограничить её власть — короче, ставил тот классический спектакль гвардейского переворота, который, с небольшими обновлениями, пройдёт через весь осьмнадцатый век российской истории. И ежели все остальные спасали свой карьер, Пётр Андреевич спасал свою жизнь, и оттого, пока остальные ещё говорили, он уже действовал. Но и этому человеку действия, и его партии дельцов петровского времени нужен был человек слова, который выступил бы не из-за карьера или страха, а из внутреннего благородного принципа и тем бы придал вид благородства всей их партии. Таким человеком в противной партии был старый Голицын, таким человеком в партии новиков должен быть Феофан Прокопович.

С тем и приехал Пётр Андреевич Толстой к преосвященному. И разговор, с которым он приехал, должен был носить общегосударственный характер. Лишь на крайний случай Пётр Андреевич захватил переданный ему предметный памфлетец, так кстати подброшенный в Тайную канцелярию. Памфлетец тот сочинён был московским монахом Оськой Решиловым и назывался «Житие архиепископа еретика Феофана Прокоповича». Памфлетцем тем в крайнем случае можно было и пригрозить преосвященному, буде станет противиться переходу в лагерь светлейшего князя и Екатерины.

Пётр Андреевич чувствовал, как шуршит бумага в секретном кармане камзола, и оттого говорил всё уверенней. Он не случайно любил италианскую манеру письма. Широкими тициановскими мазками набросал он зловещую картину пренебрежений к реформам Петра со стороны противной партии.

Прокопович внимал речам старого интригана не без тайной насмешки. Выходило так, что главе Тайной канцелярии, о которой все думали, что она ведает всем и вся, неведомо было ни о тайном сборище у князя Дмитрия, ни о приезде младшего Голицына с Украины и Василия Лукича Долгорукого из Парижа. Меж тем сладко, как италианская музыка, звучала речь Петра Андреевича — правитель Тайной канцелярии живописал благостную жизнь России под скипетром Екатерины I. «Умрёт великий Пётр, но дело его будет жить!» — вот эту мысль Толстого Прокопович готов был поддержать. Ему вспомнилась тёплая южная ночь с огромными звёздами, высокие пирамидальные тополя над Прутом, журчавшая где-то под откосом в темноте река, костры армейского лагеря.

Феофан вышел тогда из душной палатки и подивился красоте и необъятности окружающего мира, в котором было так много неведомого и загадочного и который оттого был ещё более близок ему и дорог. И на высоком откосе неожиданно увидел Петра.

В накинутом на белую ночную рубашку кафтане, пригнув голову, великий Пётр мирно раскуривал солдатскую походную трубку и вглядывался в темноту противного турецкого берега. И Феофану на миг показалось, что это сама Россия смотрит на порабощённые турками Балканы и приступает вот сейчас, в эту тёплую ночь 1711 года, к великому походу за освобождение всех славянских народов. И хотя поход Прутский сложился неудачно, Феофан более не сомневался, что борьба за то славянское освобождение надолго обернётся судьбой России. Чтобы вести эту борьбу, нужна была сильная Россия, сохранившая и приумножившая петровские начинания. Но он не доверял ни светлейшему князю Меншикову, переводящему деньги в амстердамский банк, ни этому старому интригану Толстому, откровенно спасающему свой живот, ни Екатерине, мечтающей только о новых амурах и платьях, — он верил отныне в судьбу России, поскольку, как бы ни были ничтожны верховные преемники дела Петра, дело это захватывало уже не десятки и сотни, а тысячи, десятки и сотни тысяч людей и остановить эту весеннюю реку не могли никакие ревнители старозаветного покоя.

Феофан поднялся. Он был грузен, но высокий рост скрывал полноту и придавал ему величие. Преосвященный неучтиво прервал обходительный разговор старого интригана и прогудел насмешливым басом в густую бороду:

Подвигну духов мёртвых, адских, воздушных и водных.
Соберу всех духов, к тому ж зверей иногородных...

— Вот вам моя рука, Пётр Андреевич, а стишки сии — плод недозрелых трудов моих.

И пока Толстой просил написать прощальное слово, достойное великого монарха, где не забыть притом упомянуть и новую государыню, перед Феофаном проходили картины молодости: цветущие сады на киевском Подоле и меж ними он сам идёт с Днепра — загорелый, весёлый, похожий скорее на бурсака, чем на преподавателя риторики в академии, идёт на первое представление своей трагикомедии «Владимир».