Когда Венера смеется

Поэма рассказывала историю Аттиса, историю его безумия, которое охватило его однажды в густом Лесу далеко от дома и побудило кастрировать себя, чтобы посвятить свою дальнейшую жизнь Великой Матери, Кибеле. С кровоточащей раной он собрал вокруг себя поклонников богини и повел эту дикую, экстатическую процессию вверх по склону горы Ида, к ее храму. Они распевали пронзительные песни, били в барабаны, звенели кимвалами, кружились в безумном, исступленном танце с Аттисом во главе, пока последний из них не упал и не забылся глубоким сном без сновидений.

Когда Аттис проснулся, его безумие прошло. Он вспомнил, что он с собой сделал. Ужас охватил его. Он бросился к берегу моря и стал вглядываться в горизонт, сожалея, что вообще покинул родную страну. Мальчиком он был победителем во всех играх, прославленным атлетом, борцом. Отрастив бороду, он стал гражданином — известным, уважаемым, чтимым. Кто же он теперь? Душа, потерпевшая крушение, не имеющая больше возможности вернуться на родину, ни мужчина, ни женщина, часть своего прежнего «я», стерилизованная, ничтожная, ужасающе одинокая. Его фанатическая преданность богине отсекла его от того, что прежде было для него значимым, стоила ему всего на свете, даже собственной человеческой природы.

С вершины горы Ида Кибела услыхала его жалобы. Она посмотрела вниз и увидела Аттиса, рыдающего на берегу. Стало ли Кибеле жалко его, или она действовала из вполне прагматических соображений, посылая на берег своего льва, не для того, чтобы вернуть Аттиса обратно, а для того, чтобы снова свести его с ума, на этот раз отныне и навсегда? Аттис в здравом рассудке был слишком ничтожен, чтобы служить Кибеле, но теперь, когда он лишился своего пола, какая еще жизнь была ему уготована? Поэтому рычащий лев спустился со склона горы, сокрушая все на своем пути, и Аттис снова убежал в лес, к своему безумию и дикому экстазу, назад к жизни преданного, лишенного пола раба Великой Матери.

Катулл задрожал, когда поэма стала понемногу выпускать его из своей хватки. Голос его начал слабеть, так что последние строки он произнес едва слышно:

О Кибела, о богиня, ты, кого на Диндимене чтут!

Пусть мой дом обходят дальше, госпожа, раденья твои, —

Возбуждай Других к безумству, подстрекай на буйство других!

Катулл преобразился. Вступая на сцену, он выглядел человеком, одуревшим от вина и жалости к самому себе, мягким и неуверенным. Теперь же лицо его осунулось, а глаза горели, как у человека, выбравшегося из ужасного испытания, измученного до основания своего существа. Покидая сцену, он опять споткнулся, но уже не как пьяный, а как совершенно обессилевший человек.

Сад молчал. Вокруг себя я видел вскинутые брови, неуверенные взгляды, задумчивые кивки, гримасы отвращения. Сидя рядом со сценой, Клодия не мигая глядела на то место, где только что стоял Катулл. Восприняла ли она поэму как дань себе или, наоборот, как оскорбление? Или вообще не думала о себе, слушая стихи очередного молодого человека о всесильном безумии, о забвении достоинства и свободы ради всепожирающей страсти, о состоявшемся неравном, ужасающем союзе простого смертного и надменной, непоколебимой земными переживаниями богиней?

За моей спиной послышались подавленные всхлипывания, будто рыдания женщины, настолько тихие, что я бы ни за что не услышал их, если бы не полнейшая тишина в саду. Я повернул голову. В стороне от других гостей, на ступенях, ведущих в сад, рядом с пьедесталом чудовищно огромной Венеры сидел человек, укрытый тенью статуи. Он обнимал себя за лодыжки, словно пытаясь унять дрожь, и прятал лицо в коленях, но по одежде я узнал Тригониона.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

После выступления Катулла легкомысленная атмосфера вечеринки так и не восстановилась, несмотря на последовавший за ним нескончаемый парад других исполнителей. Среди них было и несколько поэтов, более известных, чем Катулл, который должен был выступить вначале в качестве затравки для остальных. Но никому из тех, кто читал стихи в тот вечер, не удалось произвести на слушателей сколько-нибудь значительного впечатления; по крайней мере, никто из них не произвел впечатления на меня.

Выступали танцоры и жонглеры, а под конец снова вышел уже знакомый нам мим с серией ужасно грубых, но очень смешных сценок. В перерыве между представлениями хозяйка вечера заглянула в наш угол. Она приветствовала Вифанию протянутой рукой и поцелуем.

— Ты получила мой подарок?

— Да, благодарю тебя. Его принесли, когда мы были на форуме. — Вифания метнула на меня взгляд краем глаза. Клодия кивнула.

— Хорошо. Теперь ты одна из нас. Да, я видела вас обоих на суде. Что ты думаешь, Гордиан? Каковы наши успехи сегодня?

— Думаю, Вифания хорошо сказала об этом утром: «Ораторские выступления всегда хороши, когда не хватает фактов».

Клодия лукаво улыбнулась: