Когда все возможно

И вскоре Энни больше не пришлось ждать, потому что их учитель, мистер Поттер, увидев ее в одном школьном спектакле, помог ей устроиться в летний театр, а потом руководители этого летнего театра увезли ее с собой в Бостон, и домой она больше не вернулась. Ей было всего шестнадцать, и она далеко не сразу сообразила, почему родители не возражали против ее отъезда, почему они не попросили ее хотя бы школу окончить. В то время ей на жизненном пути встретилось немало разных мужчин, в основном, правда, толстых и добрых. Пальцы их украшали крупные перстни, и они, прижимая ее к себе в затененных кулисах, шептали, как она очаровательна, как похожа на олененка в лесу, а потом посылали ее на всевозможные прослушивания и находили ей покровителей, у которых она жила, с которыми ездила по разным городам и которые, как ей тогда казалось, тоже были невероятно, неправдоподобно добры к ней. У нее было такое ощущение, будто и на этих незнакомых людей распространилось то физически ощутимое божественное присутствие, какое она испытывала в лесу, и поэтому все они так ее любят. И Энни странствовала с ними по всей стране, переходя со сцены на сцену, а когда все же вернулась и вновь посетила свой дом в самом дальнем конце знакомой дороги, то была по-настоящему удивлена тем, каким он показался ей маленьким и тесным, какие в нем низкие потолки. А ее родных, похоже, сильно смутили привезенные ею подарки — свитеры, украшения, бумажники, часы, купленные по дешевке у лоточников в большом городе. Впрочем, смутил их и сам приезд Энни.

— Ну, ты прямо настоящей комедианткой стала, — с явной неприязнью пробурчал отец, и дочь возмутилась:

— Ничего подобного! — Ей показалось, что отец назвал ее «настоящей лесбиянкой».

Черты лица у отца как будто несколько потяжелели, но сам он был по-прежнему стройным. Подаренные ему часы он небрежно оттолкнул, и они скользнули по столешнице обратно к Энни.

— Ты их лучше кому другому подари — тому, кто такие часы носить станет. Когда это ты видела, чтоб я часы носил?

Зато бабушка Энни — она, кстати, ничуть не изменилась — сказала ей, садясь на диване:

— Ты стала настоящей красавицей, Энни. Как же так получилось? Расскажи-ка мне все-все. — И Энни, как всегда устроившись в большом кресле, принялась рассказывать бабушке о театральных гримерках, о тех маленьких квартирках, где ей доводилось жить в разных городах, о том, как все они в театре друг о друге заботятся, о том, что она еще ни разу не забыла слова роли. И бабушка, внимательно ее выслушав, сказала: — Только сюда не возвращайся. И замуж не выходи. И детей не рожай. Все это ничего, кроме душевной боли, тебе не принесет.

* * *

И Энни долгое время домой не приезжала. Иногда ее, правда, одолевала тоска по матери. Ей казалось, что через многие мили до нее докатывается волна грусти, исходящая от Сильвии, и лижет, лижет ей сердце. Но, когда Энни звонила домой, мать всегда разговаривала с ней очень спокойно. «Да у нас тут, в общем, все по-старому», — говорила она, не проявляя, похоже, ни малейшего интереса к тому, чем занимается ее младшая дочь. А сестра вообще никогда Энни не писала и не звонила. Впрочем, и Джейми делал это крайне редко. На Рождество Энни посылала домой целые ящики подарков, пока однажды во время очередного телефонного разговора мать не сказала ей со вздохом: «Твой отец спрашивает, что нам делать со всем этим хламом?» Энни тогда очень обиделась, но страдала ненадолго: те, с кем она теперь рядом жила и работала, кого хорошо знала по сцене, всегда относились к ней очень тепло и доброжелательно, переживали за нее и никому из ее обидчиков спуску не давали. А старшие актеры в труппе любого театра, где Энни доводилось играть, и вовсе настоящую нежность к ней испытывали. Так девушка, сама того не сознавая, в значительной степени и пребывала во всех театральных труппах на положении ребенка. «Тебя защищает твоя невинность», — как-то сказал ей один режиссер, а она тогда даже толком не поняла, что он имел в виду.