Когда все возможно

А чуть раньше, перед визитом к бабушке, она сказала своей сестре: «Все это так и есть», потому что Синди в ярости крикнула, что если бы то, о чем говорит Джейми, было правдой, то они бы тоже об этом знали. Энни не стала объяснять ей, что существует множество способов не знать чего-то, если ты этого знать не желаешь. Свой собственный многолетний опыт она воспринимала сейчас как вязанье, разложенное на коленях, в котором сплетено множество разноцветных нитей — одни потемнее, другие посветлее. Теперь Энни перевалило за тридцать. Она не раз любила и не раз страдала от разбитого сердца. И повсюду вокруг нее буто пробивались тонкие нити предательства и обмана. И ее всегда поражало, сколько разнообразных форм способны принимать и предательство, и обман. Но и друзей у нее было много, и у них тоже случались свои разочарования, и тогда дни и ночи без сожалений тратились на то, чтобы оказать кому-то поддержку или, наоборот, обрести ее самому. Театральный мир — это как религия, думала Энни. Он всегда заботится о своих адептах, даже если порой и причиняет им боль. Ей, впрочем, с недавних пор стали приходить в голову фантазии на тему «хорошо бы стать такой, как все» — так это называлось в ее среде, — то есть иметь дом, мужа, детей, сад. И ощущать покой, исходящий от этого. Только что ей делать со всеми чувствами, что текут сквозь нее, подобно маленьким рекам? Ведь театр привлекал Энни отнюдь не громом аплодисментов — честно говоря, она чаще всего вообще едва слышала их, — а теми волшебными, самыми главными для нее, мгновениями на сцене, когда она отчетливо понимала, что не просто покинула обыденный мир, а полностью окунулась в мир иной. И тогда она испытывала почти такое же чувство восторга, что и когда-то в детстве, оказавшись в лесу.

А ведь отец тогда наверняка беспокоился из-за того, что в лесу она может нечаянно на него наткнуться, подумала Энни. Она чуть шевельнулась в своем большом кресле, и бабушка тут же спросила у нее:

— А о Шарлин они тебе рассказали?

— О Шарлин Дейгл? — Энни повернулась и удивленно посмотрела на бабушку. — А что с ней?

— Она создала настоящее движение тех, кто пострадал от инцеста. «Выжившие после инцеста» — так, по-моему, они себя называют.

— Ты это серьезно?

— Она все это затеяла вскоре после смерти отца. Опубликовала статью в газете, в которой заявляла, что каждый пятый ребенок подвергается в семье сексуальному насилию. Ей-богу, Энни, что это за мир такой!

— Как это ужасно! Бедная Шарлин!

— На фотографии она выглядела очень даже хорошо. Немного располнела, правда. Да, пожалуй, она несколько располнела.

— Боже мой! — тихо промолвила Энни.

«Над нами, должно быть, весь округ смеялся», — ужаснулась Синди во время того их семейного разговора, а Джейми повернулся к ней и сказал: «Нет. Все свои связи и действия он самым тщательным образом скрывал».

И Энни вдруг стало заметно, какой след оставила на их лицах эта беда, хотя они оба, конечно, очень старались сдерживаться, и в ней проснулось поистине материнское желание как-то их защитить. «Да какая нам разница, что там подумают другие, — возразила она. — Это совершенно не важно».

Но это было важно! Ох, как это было важно!

Когда Энни вернулась в большой дом, то оказалось, что Сильвия все же спустилась вниз и даже решила поужинать на кухне вместе со своими детьми.

— Я слышала о Шарлин, — сказала Энни. — Все это невероятно печально.

— Если это правда, конечно, — заметила Сильвия.

Энни вопросительно посмотрела на брата и сестру, но те смотрели только в собственные тарелки и молча ели. Потом Джейми сказал:

— А почему бы этому и не быть правдой? С какой стати кто-то стал бы выдумывать такое? — И он так равнодушно пожал плечами, что Энни поняла — хотя, может, ей просто показалось, что Джейми пожал плечами, — что горести Шарлин для них никакого значения не имеют; единственное, что для них сейчас важно, — это судьба их собственного крохотного мирка, который недавно, точно взбесившись, вдруг сорвался с якоря. После ужина Сильвия сразу же снова ушла наверх, сказав, что хочет лечь спать, а они втроем, брат и две сестры, еще долго сидели у теплой дровяной плиты и разговаривали. Джейми был как-то особенно возбужден, все говорил и никак не мог остановиться. Их отец, прежде весьма молчаливый, теперь, видимо, вследствие развития деменции, оказался не в состоянии удерживать в себе все то, что долгие годы хранил в глубочайшей тайне, и рассказывал об этом буквально всем и каждому. И Джейми, по характеру тоже молчаливый и замкнутый, сейчас, мучительно запинаясь, выкладывал сестрам все, что узнал из безумных рассказов отца.