Когда взрослеют сыновья

Как будто не он, а кто-то другой сделал шаг вперед. Не он, а другой подтянулся и перекинул галстук через крепкую загорелую шею, дрожащими липкими пальцами завязал его в узел на груди героя. Не он, а кто-то другой заплетающимся языком пробормотал стихи Гамзата Цадаса.

Рядом с Байдуковым еще летчик, совсем молодой, голубоглазый.

Неожиданно он наклоняется к Ахмади и громко шепчет:

— Хочешь посмотреть самолет?

Ахмади, еще не понимая свалившегося на него счастья, громко заглатывает слюну.

Как тесно в кабине, какие здесь смешные окошечки, совсем круглые! И сколько разных винтов, кнопок и всяких непонятных вещей!

— Хочешь полетать? — склоняется к нему летчик.

Ахмади, совсем потеряв дар речи, только молча кивает. Голубоглазый летчик нажимает на какие-то рычаги. Самолет начинает сотрясаться всем своим могучим стальным телом и, взревев, наконец трогается с места. Сначала он бежит по земле, и Ахмади ощущает, как нервно и твердо стучат колеса о каменную землю. Но миг — незабываемый миг! — и колеса отрываются от земли. Он летит! Неужели это правда, что он летит?! Неужели он поднялся в небо, как Икар?! От волнения Ахмади закрывает глаза и тут лее слышит испуганный голос летчика:

— Тебе что, плохо? Ты боишься?

— Я не боюсь! — радостно кричит Ахмади. Что это там, внизу? Неужели эти серебряные извилистые ленточки — реки, эти зеленые крохотные лоскутья — пастбища, а горстка разбросанных саклей — их аул?

Ахмади пытается отыскать свой дом, но самолет, очертив небольшой круг, уже идет на посадку. И вот Ахмади гордо возвращается в свою колонну, и весь аул провожает его завистливыми взглядами.

С того дня к прозвищу «Икар» прибавилось новое — «Байдуков». Получилось довольно странное сочетание — Икар Байдуков.

Но ни ребятам, ни тем более самому Ахмади оно вовсе не казалось странным.

IV ЛУДИЛЬЩИК ШАПИ

— Вабабай! Что за времена наступили! Бывало, прежде брат за брата — в огонь и в воду. Даже до кровной мести доходило. А теперь? Ведь Шапи брат Машида. Пусть двоюродный. Но какая разница? Все равно одна кровь, одна плоть. Надо бежать, лететь к этому учителю, показать, что у Машида есть брат, который не даст его в обиду. Тогда небось и учитель иначе заговорит. А он как ни в чем не бывало сидит в своей лудильне, да еще поет! Вай, Шапи, как ты можешь сегодня петь?

— А что случилось, бабушка? — Шапи поднял голову от листа меди, который он рассматривал со всех сторон, примериваясь, как к нему подступиться.

— И ты еще спрашиваешь? Разве ты не знаешь, что твой брат Машид, родной или двоюродный, какая разница, получил, получил… — Голос у Аминат сорвался. Она не в силах была произнести слово «двойка». — Мне было бы не так обидно, если бы…

— Если бы на его рисунках петух не кукарекал, птица не летала, а лошадь не ржала, — смеясь подхватил Шапи.

— Слушайте, люди, он меня еще и дразнит! Разве не обидно…

— Бабушка, — перебил Шапи, — ничего обидного в этом нет. Поступит в следующем году. И не поступит — невелика беда. Я вон институтов не кончал, а спроси в ауле, сможет ли хоть один человек прожить без Шапи и его лудильни, посмотришь, что тебе скажут.

Но эти слова только подлили масла в огонь.

— Вай, внук мой, не убивай меня без кинжала и пули. Не сыпь соль на рану. Не вороши в неостывшей золе. Разве об этом мечтал твой покойный отец? — И Аминат, закрыв лицо платком, разрыдалась. — Мой единственный внук от погибшего сына, мое кукушкино яичко, сирота моя, — причитала она, раскачиваясь из стороны в сторону. — Не бывает дня, чтобы злые языки не вонзали мне кинжала в самое сердце. Только и слышишь: «Аминат, почему твой внук то бежит впереди табуна, то отстает? Почему он, как все, не держится середины? Сам учиться не хочет, а жениться мечтает на самой ученой. Целясь на солнце, не потеряет ли он звезду?» Думаешь, мне легко это слышать. — И Аминат протяжно всхлипнула, как обиженный ребенок. — А теперь и Машид провалился. Совсем опозорились мы, кругом-то все ученые. Вчера мне Сурижат, эта змея, нарочно сказала: «Аминат, хотя мой отец был чабаном в ауле, сына моего берут аж в Москву, в то место, где, знаешь, делают эти самые самолеты, на которых летали Гагарин и Терешкова». Сурижат так возгордилась, даже походка стала как у куропатки, — и Аминат, передразнивая соседку, мелкими шажками просеменила по лудильне. — А Зулхишат тут же встрепенулась, как орлица, и говорит: «А мой внук сейчас в Америке. Там собрались доктора со всей земли, и он будет показывать им, как надо делать операции». Одной мне нечего сказать. Сижу, будто рот полон воды.

— Бабушка, — возразил ей Шапи, — что с тобой стало? Не ты ли всегда говорила, что самое главное — это иметь в руках ремесло. Вот, к примеру, лудильщик. — Шапи очень любил свое дело и был уверен, что лучше и важнее его нет ничего на свете. — Родится ребенок, — продолжал он, — что с ним делают?

— Купают… — неуверенно сказала Аминат, еще не зная точно, к чему клонит внук.

— Правильно. А в чем?

— В саргасе.

— А кто делает саргасы?

— Лудильщик, конечно.