Когда взрослеют сыновья

А в это время Аминат, подбегая к семи родникам, где она надеялась найти свой кувшин, увидела, что от семи родников поднимаются в небо семь струн. Они горели, переливались на солнце, словно перья жар-птицы. И еще Аминат услышала в воздухе тонкий серебряный звон, как будто чья-то невидимая рука нежно касалась этих струн.

Сколько раз прежде Аминат прибегала сюда, к этим родникам! За водой, за песней и… в тайной надежде увидеть эти сверкающие струны. Но ей никогда это не удавалось. В ауле говорили, что они открываются только влюбленным.

— Где ты пропадала? — набросилась на нее мать, как только она открыла ворота. — Скорее переодевайся…

Аминат вошла в комнату и увидела на наре желтое атласное платье и белый шелковый платок — тастар. Уже несколько лет они лежали в сундуке, дожидаясь своего часа.

— Вот, доченька, — ласково сказала мать, протягивая ей платье, — кажется, и на наше крыльцо счастье уронило свой луч. Наконец-то аллах услышал мои мольбы и сжалился над нами. Доченька! — голос матери звучал торжественно. — Тебе выпало такое счастье, — и мать заплакала, — тебя засватал дибир Халик.

— Дибир Халик! — вскрикнула Аминат и сейчас же увидела, как хромой старик, задыхаясь, поднимается по крутой улице к своему большому каменному дому — единственному двухэтажному дому в ауле. Аминат почему-то всегда побаивалась этого старика — его толстой палки с медным набалдашником, его хромой ноги, которую он как-то странно, не сгибая, выкидывал вперед, а в особенности его маленьких колючих глаз и хищного, как у орла, носа. И потому Аминат старалась не попадаться ему на глаза. Год назад он овдовел, Аминат помнила пышные похороны — его третья жена умерла от какой-то непонятной болезни. — Мама, — отшатнулась от матери Аминат, — но он же старик! Он даже старше моего отца!

— Не глупи, дочь. Если мужчины всего нашего аула — скалы, то дибир Халик среди них — гора. Если они журавли, то он среди них горный орел. А если они ослы, то он конь с золотой гривой. Мукрижат, дай ей аллах на том свете самый сочный уголок рая, жила за его спиной, как в подоле солнца. И ты так будешь жить — одна рука в масле, другая в меду.

В это время открылись ворота и во двор степенно и важно вошли белобородые старики.

Мать оставила Аминат и бросилась навстречу дорогим гостям.

Ярко пылал огонь в очаге. Пахло сушеным курдюком и свежим мясом. Из погреба достали два огромных кувшина с пенящейся бузой: на глиняных вспотевших боках, как бисер, переливались капли влаги. Долго сидели гости, разомлев от тепла, отяжелев от съеденных яств.

И когда они, как свечи, зажглись от выпитой бузы огнем молодости, мать привела к ним Аминат, заплаканную, осунувшуюся. Ее посадили в угол. И самый почтенный старец обернулся к ней:

— Дочь Макашарифа, Аминат, — торжественно и в то же время ласково обратился он к ней, — по велению шариата, по закону Магомеда, скажи, согласна ли ты выйти замуж за дибира Халика, сына Аминулы? За свое согласие ты получишь три рубля чистым серебром.

Аминат молчала.

— Дочь Макашарифа, Аминат, по велению шариата, по закону Магомеда, скажи, согласна ли ты выйти замуж за дибира Халика, сына Аминулы? За свое согласие ты получишь три рубля чистым серебром, — повторил он, нисколько не смущаясь ее молчанием. Ведь по правилам приличия девушка не должна сразу соглашаться. А то получилось бы, будто она очень уж спешит выйти замуж. «Видно, «да» было привязано к ее губам», — в таких случаях говорили про невесту.

Но вот почтенный старец обратился к ней в третий и в четвертый раз. И как неприличным считалось сразу сказать «да», так неприличным было и молчать столь долго.

— Аминат, ты что, оглохла? Скажи «да», — ущипнула ее тетка.

Аминат уже разлепила губы, чтобы произнести, выбросить им в лицо это насильственное, ненавистное ей «да», но в этот момент она услышала, как ее позвал печальный и нежный голос:

Беленький ягненок мой
С синевою на груди,
Я тебя растил, берег,
Но достался ты не мне…

— Нет! Нет! Нет! — крикнула Аминат. — Я не хочу быть женой дибира Халика! — и выскочила из сакли.

…Ее заперли в комнате, где зимой хранили фрукты. Здесь даже не было окна, и только сбоку из небольшой щели несмело струился слабый свет. По этой щели она и узнавала о приближении ночи и наступлении утра. Аминат, окруженная четырьмя темными стенами, металась как лань, угодившая в западню. Раз в день открывалась дверь, тетка ставила на пол кувшин с водой и жестяную тарелку с кукурузной кашей и ломтем хлеба. И тут же молча уходила. Девушка все ждала мать, но, видно, отец строго-настрого запретил жене появляться здесь, и она не могла его ослушаться. Первое время Аминат вела счет дням… Она прислушивалась к отдаленным звукам, вздрагивая от каждого шороха. Иногда ей казалось, что это он, что он пришел освободить ее, что она слышит его крадущиеся шаги, его тяжелое дыхание. Она приникала ухом к дверям, но… то шуршала под ветром солома, переступали и ворочались овцы, громко дышала в хлеву корова…