Когда запоют мертвецы

На четвертый день ее ожидание было вознаграждено. Ближе к сумеркам из воды в нескольких футах от берега вынырнула голова, затем показался покрытый ракушками горб. Диса поудобнее уселась на валуне, подобрав под себя ноги, и замерла. Чудище выбралось на отмель, медленно переступая своими короткими лапами. Оно бестолково потыкалось носом между камнями в надежде там что-нибудь найти, пока наконец не заметило девочку. Взмах рукой – и кусочек мяса отправляется в пасть. Диса старалась давать лакомство маленькими порциями, чтобы растянуть его на подольше. После их первой встречи она усвоила урок и теперь держала при себе длинную толстую палку, которую нашла на берегу. Стоило чудищу сделать рывок в ее сторону, как Диса тут же охаживала палкой чувствительный нос.

Наверняка было больно, но мяса хотелось больше, поэтому на следующий день зверь снова выходил из моря. И на следующий тоже. Новую науку он осваивал медленно. Когда мясо заканчивалось, чудище несколько дней подряд пыталось вгрызться девочке в ногу, и один раз ему почти удалось – к счастью, зубы сомкнулись на пятке ботинка, не задев плоть. Тогда Диса била его с таким остервенением, что слюна из пасти чудища брызгала во все стороны, а ракушки у него на голове превратились в белую крошку. Когда зверь все-таки разомкнул челюсти, оказалось, что ботинок продырявлен насквозь, а кожа на руках в тех местах, куда попала слюна, покраснела и чешется. Так Диса поняла, что и слюна, и, вероятно, кровь зверя ядовиты. Ботинок она зашила, а чудище сделало выводы и больше не пыталось отхватить ей ногу или втянуть в воду. Но Диса понимала, что так оно ведет себя не от глубокой привязанности, а от страха перед палкой. Стоит ей на мгновение потерять бдительность, и у хищника будет гораздо больше мяса, чем он рассчитывал.

Вскоре чудище уже сидело на мелководье, в нетерпении ожидая лакомства, достать которое с каждым разом Дисе было все сложнее. Работницы заметили, что часть съестного пропадает, и косились друг на друга. Кладовку начали стеречь – если хозяйка узнает, что кто-то подворовывает запасы, вышвырнет из усадьбы без всякой жалости. А кому хочется оказаться на улице зимой? Впрочем, Диса выяснила, что чудище ничего не имеет и против сушеной рыбы. Вероятно, за ней-то оно и выбиралось на берег, вот только подойти ближе к балкам, на которых сушилась треска, не рисковало – по берегу частенько сновали люди.

Неделю спустя Диса решила, что пришло время подпустить зверя ближе. Она чувствовала, что тот окончательно привык к ее присутствию и, даже когда у нее в руках не было палки, не пытался цапнуть. На сей раз Диса предложила ему кусок сушеной рыбы в одной руке и одновременно протянула вторую ладонью вниз. Чудище ждало, что девочка бросит угощение, как она обычно делала, но, убедившись, что в этот раз она задумала что-то другое, осторожно вытянуло шею и сжало зубы на рыбине. В этот самый момент Диса медленно опустила руку на выпуклую голову и несколько раз провела ладонью по налипшим на кожу ракушкам.

Зверь затих. Удивились оба: хищник – тому, что кто-то прикасается к его голове, а девочка – гладкости ракушек на макушке. Разбитые раковины не то срослись, не то окончательно отпали и прилипли новые. Ей не удалось найти ни кусочка живой шкуры – все было покрыто ракушками и морским мусором. Вблизи было видно, какие у чудища складчатые тяжелые веки, облепленные рыбьей чешуей и водорослями. В мгновение, когда оно подняло на Дису взгляд, ее пронзило чувство невероятного восторга. В свои одиннадцать лет она уже умела объезжать норовистых лошадей не хуже (а по секрету, даже лучше) отца и брата.

Восхищение собственной ловкостью переполняло ее. Ум Дисы был устроен очень просто: она радовалась, когда добивалась желаемого, и злилась, когда победа ускользала. В глазах чудовища девочка разглядела и нечто знакомое: любопытство. Быть может, думала Диса, шагая к усадьбе, оно сейчас тоже рассказывает своим подводным собратьям, что приручило человека.

* * *

Хотя отец любил говорить, что без него дома все развалится, за неделю его отсутствия почти ничего не изменилось: сломанное тут же чинилось, а порванное – штопалось, еда готовилась как раньше, одежда вязалась, а коровы доились. Дела шли споро. Бьёрн остался доволен новыми баранами и с восторгом рассказывал матушке, что в середине месяца яйцеклада[4] суягные ярки разродятся крепкими ягнятами.

В усадьбе жило много народу. Гостей отец недолюбливал, поэтому, когда он бывал дома, матушка проводила время только с работницами и детьми. Теперь же к ней часто стали заглядывать женщины из соседних хуторов. Даже старуха, которая последние десять лет жила на иждивении прихода, любила посидеть на солнышке и посплетничать с Хельгой. Она же первая заметила, что кожа Арни слишком бледная, а сам он мельче, чем были его брат и сестры в том же возрасте. Коровье молоко и сливки сделали его спокойнее, но ненамного – по ночам он иногда все так же заходился криком, не давая всему дому спать.