Когда же кончатся морозы

…Тело Земли залежалось, затекло, но хорошенько размяться всё было лень. Время от времени она производила движение вроде того, как заскучавший человек судорожно подавляет зевок. Подавленный зевок Земного шара рождал тайфуны, торнадо, землетрясения, лавины.

Тогда, в Саянах, оглушительный адский грохот вдруг сменила оглушительная могильная тишина. Из всех мыслимых движений он мог позволить себе проморгать в белой тьме смерзшими ресницами полукружия возле глаз. В многотонном снежном железобетоне он не видел, как страшно, тупо, неестественно выкручены его конечности. И, слава Богу, что не видел. Боль, которую испытывало его тело, назвали бы несовместимой с жизнью. Но проклятое тело продолжало жить. «За что?» – вопрошал он его одеревеневшими черными губами. Ведь он так о теле заботился, любил и холил его, кормил, модно одевал, строил для него теплый большой дом – а оно платило черной неблагодарностью.

– В Александро-Невской лавре, – помолчав, сказал мужчина, – есть камень со старославянской надписью. Если перевести на современный язык, получится что-то вроде:

«Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я.
Присядь и отдохни на камне у меня.
Сорви былинку, вспомни о судьбе:
Я дома, ты – в гостях, подумай о себе».

Странный уют и покой охватили Катю, и завывание ветра усиливали это уютное ощущение. Такая притягательная сила исходила от этого мужественного красивого человека… А в духоте спальни, поджав коротенькие безволосые ножки к брюшку, спал Володя, посапывал, поскуливал во сне. Такой, в сущности, чужой, неинтересный, давно нелюбимый…

«Я не хочу сидеть в очереди, – с тоской думала Катя. Щеки у нее блестели от слез. – Не хочу жить в отеле. Если бы можно было остаться с ним. С альпинистом. Выходить вдвоем по ночам под вой вьюги. Прислоняться к широкому надежному плечу. Ворошить кочережкой жаркие угли в камине. И, едва забрезжит голубой рассвет, вместе, рука в руке, каждый раз уходить в Вечность»…

Спустя неделю Катя спешно оформляла в регпалате еще два участка. Пригодятся в любом случае: земля в городе дорожала не по дням, а по часам. Разравнивая землю, уже рычал бульдозер, грохотал ковшом экскаватор.

Привезли, наконец, и бережно выгрузили перед домом большие серо-зеленые куски малахита. На некоторых Катя обнаружила трещинки, самозабвенно, яростно торговалась и выторговала скидку. Она сама сделала эскиз камина, и рабочие выкладывали его на месте, тщательно очищенном от старенького закопченного камелька.

ЖАРА

Экзотическая зверина обманчиво мягко переступала меховыми широкими лапами вокруг термитника. Липким язычком проникала в лабиринты, лакомилась муравьями. «Муравьед никогда не выедает термитники до конца, – мирно булькал голос за кадром. – Даёт возможность термитам восстановиться, чтобы муравьеду была пища и на завтра…»

– О как природа сама себя отлаживает! – Галя торжествующе хлопнула себя по бёдрам. – Нашей власти нужно почаще «В мире животных» смотреть – может, чему научится.

Она заходила по избе, махая руками, отгоняя комаров («Блин, жара, откуда берутся?!») На ней были коротенькие штаны «капри» и футболка, испещрённая рекламой бытовой техники: «Сервис на всю жизнь», «Никаких затрат», «Пожизненная гарантия»… На выдающемся бюсте буквы выпирали так убедительно, что в Галиных пожизненных гарантии и сервисе ни у кого сомнений не возникало.

Чувствовалось, что Гале сию минуту нужен собеседник, ярый оппонент, на роль которого мать явно не тянула. Вообще о политике хорошо спорить долгими зимними вечерами под водочку, под обжигающие пельмешки. А никак не в тридцатиградусную удушливую жару, которая не спадала даже под вечер. В окнах и проёмах дверей висели мокрые простыни, но это мало спасало.

Напрасно деревенские в конце каждых теленовостей ждали сообщения о спасительном дожде – прогноз неизменно обещал «ясно, без осадков». Хотя какое ясно, уже с утра было обманчиво-сумеречно, зорька багровела сквозь серую марь, тусклый шар солнца подёргивался дымкой. Ночами полнеба грозно освещалось: горели леса. Когда ветер, изредка сжалившись, уносил в сторону гарь, становился слышен другой сильный тревожный запах: так пахла обожжённая страдающая земля.

Собственно, от деревни осталась единственная центральная улица в пять усадеб. Прочие как слизнуло, торчали чёрные от сажи остовы: в начале лета выгорели верховым пожаром. В тот день ниоткуда – будто с четырёх сторон сразу – поднялся раскалённый ветер, закрутил гудящей воронкой. Огонь по макушкам деревьев передвигался с хлопками и уханьем, как живой, звериными прыжками… Думали, всем придётся помирать в огненный купели.

В воронке получилось окно: в него и попали, как заговорённые, как святым духом бережённые пять центральных изб. В них нашли спасение выскочившие в ночных рубахах, в кальсонах всклокоченные обитатели крайних изб…