Когда же мы встретимся?

Павел Алексеевич одобрительно улыбнулся. Пустой, но почему-то приятный в общении человек, подумал Егор. С ним легко, часы летят, и не скучно нисколько. Можно представить, как он заговаривал женщин. Для жизни столь ветреное компанейство, пожалуй, выгоднее ума, тяжелой серьезности и молчаливого достоинства. Иногда в сознании, отравленном на секунду здравым смыслом, мелькнет сомнение в своих правилах, и душа скрытно застонет, позавидует простеньким чужим удовольствиям. Зачем было в восемнадцать лет удирать из студии, лелеять в своем воображении ту идиллическую жизнь, которой нет? Куда как проще тереться без претензий, без снов, добывая любыми способами хлеб насущный, карабкаться по ступенькам карьеры! Вот Павел Алексеевич — пожалуйста! Перебираясь с места на место, он целых двадцать лет ставит одну и ту же пьесу «Таня». И ничего.

Они пообедали в «Маяке». Павел Алексеевич в основном пересказывал содержание фильмов, которые Егор пропустил.

— Чем ты восторгаешься, не понимаю, — корил его Егор. — Хитрый, наглый одессит делает деньги, а вы и рот разинули: ах, ах, как закручено! Запустил Димка твое воспитание, запусти-ил.

— Ты большой актер, мне трудно спорить…

— Я вообще не актер… И не люблю трепаться об искусстве. Извини. Я посмотрю туда: Кубань течет в море, прощается с вашими землями, рыбаки там, городишко, казачок прокостылял — это мне в сто пятьдесят раз дороже и нужнее, чем опять и опять обсасывать, что да как в искусстве. Надоело! Ради бога не сердись!

Павел Алексеевич поспешил извиниться в свою очередь:

— Что ты, что ты, Егор. Я понимаю. Мы маленькие люди, мы ждем от вас полного проникновения в жизнь человеческого духа. Я читал Станиславского, — приложил он руку к сердцу, поясняя тем, почему он столь выспренне выразился.

— Я вот, кажется, влюблен, Павел Алексеевич, — сказал Егор и повернул голову к окну, долго смотрел на Кубань.

— Роман? Ну и чудесно. Это хорошо, это хорошо-о! — потянулся Павел Алексеевич через стол. — Радуйся. Благословляю! Я по глазам сужу, что ты не тот, ты одухотворен, «в глазах горит огонь желанья-я!» — пропел он.

Павел Алексеевич умел льстить, но на сей раз бурная радость перехлестнула его холопство, которое все же было в нем.

— Любовь преображает, я не поэт, я ста-ар, я стар, я никто, я ничтожество, я часто плачу от своего ничтожества, но когда я читаю о любви, гляжу кино, когда я сам, грешный человек, прохожу мимо красивой девочки, я чувствую, что вся жизнь в этом, ни-че-го без любви, — чушь, ерунда, скука, помойка, если сердце застыло и чахнет в быту. А Егор? Поздравляю! Мне бы, мне бы!

— Подожди поздравлять. От твоих речей выпить прямо…

— Возьмем? Нет, дождемся банкета. Там врежем, а?

— О как неохота, на банкет-то. И неудобно.

— Я тебя представлю начальству, книг они не читают, а фильмы смотрят. Люди интересные, председатель — во! Поглядишь, послушаешь. Обогатишься деталями. Выйдешь к морю, помашешь ей в ту сторону, где она живет. Ах…

— Она теперь уже дома.

— Где, если не секрет?

— В Ярославле.

— Я пел там с ансамблем в пятидесятом году! Меня вызывали. В городе меня все знали: «Павлик, здравствуй, Павлик!» — Слезы выступили у него на глазах. — И тоже был роман.

— Сижу с тобой, хорошо, — чиркнул спичкой Егор, — а я должен быть сейчас дома. Четыре дня свободных дали. Впервые не хочется домой.

— А кому хочется? Им, думаешь? — Он метнул взгляд на раскрасневшихся мужиков за соседним столом. — Они уже крышу пропили, взялись за столбы.

— Я всегда рвался. И так почти не живу дома. Пять лет в отпуске не был. Сейчас вот приеду, и, если утвердили меня на роль (там роль-то, буза), надо лететь в Бухару, до осени аж. Под Москвой еще корячится съемка, ну это не раньше ноября, декабря. Никак не дождусь, когда выпадет экспедиция в родной город или где-то возле Димки. Семью не вижу.

— Пора возить с собой ключницу, горничную, как там еще?

— Наложницу? В каждой киноэкспедиции, Павлик, можно завести временную жену, да зачем?

— Он был строгих правил…

— Но. Как Владислав шутит: «Я всегда люблю только одну женщину, но в разных постелях».

— Ты изменял Наташе?

— Ну как ты думаешь?

— Думаю, нет! — захихикал Павел Алексеевич. — Она у тебя хорошая, — с умилением сощурил он глаза, — она, я представляю, как она тебе верит! Она с тебя пылинки сдувает!

— Нет, Павлик! — вздохнул Егор. — Она чует, она у меня за тысячу километров чует. Она сейчас, уверяю, ночами не спит, ей кажется, что у меня кто-то есть. Это точно. Но главное: как я только войду — и ничего спрашивать не надо: по моей роже все будет видно. Я чем-нибудь да себя выдам. А то еще проще: я сам скажу.

— И раньше говорил?