Когда же мы встретимся?

— Я вспомнил, — отогнал свою задумчивость Владислав и повернулся к Егору, — вспомнил, что, когда Ваня в Краснодаре сказал мне, будто Лиля мне изменяет, я чуть не потерял сознание. Я опустился на пол. Значит, я был не такой уж… — Он спросил взглядом, понимает ли Егор, какой он был. — Значит, я любил ее. Она была равнодушна ко мне. Как к мужчине. В этом, к сожалению, все. Без этого нет ни любви, ни семьи. К сожалению. Нет, к счастью. Иначе зачем жить вместе? Если нет страсти.

Егор присел на диван, потрогал карты, отсчитал тринадцать штук в стопку, четыре положил рядом, рубашками вверх.

— Налью? «Кокур» ничего. Посиди-и! Да, если бы Лиля захотела вернуться в прошлом году, я бы ее взял. Время затянуло болящие раны, — говоря высоким слогом. Но если бы… Ты веришь в судьбу? Я верю! — не дождался он ответа. — И в черную магию, в камни, заговоры, во влияние созвездий. Да что толку. Когда Лиля ушла от меня, возвращалась и снова уходила (о, как я страдал, если б кто знал!), друзья говорили: «Она не может жить без тебя, она не хочет жить с тобой». Как это верно! Я иногда так напивался, шел домой (свет не гасил, хотелось создать иллюзию, что дома у меня кто-то живет), прислонялся к стене и стоял добрый час, думал, что лягу и сердце замрет. Пишем, снимаем, а все не про то. Нет личного счастья, и никакое общественное благо не радует. Когда Лиля меня бросила, все упало: мне ничего не нужно! Все опостылело. Меня обкрадывали, разоряли мои карманы — не жалко. Вещи потеряли свою ценность. Потому что я потерял главное, я потерял человека, дороже которого, как оказалось, у меня не было. Я оглох и ослеп. Это я-то? На всех углах я кричал, что семья — последнее дело. Оказывается, я не могу жить один. Лиля мне говорила: «Как ты не поймешь: все в этом мире зависит от одного человека. И хотел бы по-другому, а он с тобой везде, и ты без него никуда». Я улыбался. Оказалось, я не могу жить один. Живу, живу, мой милый, но как? что это за жизнь?

— Подумай о возрасте своем, — сказал Егор. — Охота тебе просыпаться и видеть чужие потолки?

— Но разве твои пробуждения под собственным потолком приятнее? Извини, я, конечно, не прав. Дело не в том, Егор, чтобы покрыть себя женским панцирем. Я должен любить ее. Лилю или другую. У меня свой идеал красоты. И если я ищу, то ищу похожую на нее. Будешь? — тронул он бутылку.

— Ну, давай, что ли, — сказал Егор и вспомнил о гостье.

— Возьму и женюсь! Я сегодня, как всегда, спал с седуксеном. Не помогало, я встал и написал невесте. Ты ее видел у меня в Москве?

— Хороша. Меня для нее не существовало. Как уставилась в телевизор, так и не повернула головы.

— Девятнадцать лет. Ах, на ней бы я женился. Она мною крутит, как хочет, но я поддаюсь, мне интересно с нею. Она тащит из меня деньги, обманывает, конечно.

— Не женись. Рогов наставит.

— Мне уже будет все равно, — слабо качнул он головой. В согнутой руке он держал рюмку, смотрел в окно на крыши домов вниз. Глаза его не цеплялись там ни за что, они прокалывали пространство и где-то далеко, в общей картине прошлого, отыскивали памятные зарубки. В глазах сверкало несчастье, к которому Владислав привык и относился как к чужому. Его манера говорить о себе тоном постороннего, то резко, то с улыбкой, отстраняла; утешать его жалостливым словом — нанести ему досаду.

— Я человек декоративный. Люблю внешнее.

— Подумай, подумай. Ей девятнадцать лет!

— А мне тридцать три. Нас увидел однажды вместе ее одногодок, отозвал и сказал: «Зачем тебе этот старик?» — «Мне с таким стариком веселее, чем с вами, сопливыми». Я ее обнимаю, а она звонит своему жениху — мальчишке с машиной — и отчитывает его: «Ты почему так ведешь себя? Я тебя ждала, я сегодня болею, учти — это последний раз!» Поворачивается ко мне и шепчет: «Знал бы он!»

— Чехарда.

Владислав раскинул руки:

— Мой милый. Не осуждай! Не смотри на меня так.

— Жалею тебя. Пропадешь.

— Ну что же. Знать, судьба. Приходи, прогуляемся по городу. После девяти я свою тетку отправлю. Не осуждай.

— Не пей много. Ты уже хорош.

— И ты тоже.

Егора потянуло к гостье. Надолго он бросил ее одну. Теперь наговорится с ней, что-то пришла такая охота, Но он дал себе слово, что будет вести себя без притязаний, зачем ему эти глупости с всегда одним и тем же концом?

К. сидела в кресле, спиной к двери, и не оглянулась, когда он вошел. «Знаю, знаю, что это вы», — могла бы сказать она ему. Егор поставил шампанское, прикоснулся рукой к ее плечу и, улыбкой признаваясь в хмельном грешке, заглянул ей в глаза. Она слабо, неуверенно улыбнулась ему в ответ. Она еще была ему незнакома, чужая, с тайной.

— Простите… — сказал он и принялся долго смотреть на нее.

Она закрыла ему глаза ладонью.

— Я стесняюсь…

— Меня? Я плохо себя веду? Вы знали, какой я?

— Я приехала к вам, — значит, я верю, что вы порядочный человек.

— Вы ко мне прямо из дому?

— Не совсем. Я отдыхала в Евпатории.

— Вы голодны, хотите сыру? Шампанского?

Она, как тогда, быстро кивнула: да, да.