Когда же мы встретимся?

— Ах! Живем еще, живем! Не рок головы ищет, а сама голова на рок идет. Купил у букинистов пословицы восемнадцатого века. Читаю как роман. Вот за что выпьем. Мой милый. Как мы живем? Надо падать, разбиваться, неделями валяться в постели и думать, что все кончено. Но однажды — встать! собраться! и устроить себе внутренний террор и снова взлететь! Так вот за это, Егор. Ну что это, ну что это? Раскисать. Что это?

Владислав поднес ему рюмку.

«Сказать ему, что ли, о К.?» — подумал Егор и не решился. Его пугал цинизм Владислава. Если бы это был Дмитрий или Никита, он бы тут же растрепался им, с великим бы удовольствием пригласил их посидеть всем вместе, а потом уж выкроилось бы время и для скрытных объяснений с К. Владислав, думалось, все подвергнет насмешке. Дружбы между ними большой не было, они при встречах развлекались зубоскальством, серьезное, доверчивое отлетало в сторону, но иногда, в усталый час, нисходила на них задушевность, и даже пожелания «спокойной ночи» звучали как-то родственно, тепло. Все же свои истории Егор рассказывал только Никите и Дмитрию, да и то давно это было. Приедет друг, и начинаются бесконечные беседы. Где-нибудь в электричке, на улице, на высокой круче у моря или у себя на кухне выносил он на дружеское внимание то, что когда-то было секретом двоих — ведь двое, если им хорошо в любви, ничего не скрывают и верят в молчание друг друга.

— Ты куда-нибудь спешишь?

— Нет, — солгал Егор. — Куда нас повезут завтра?

— В степь. Вставать в четыре утра. Разбуди меня.

— Если проснусь.

— Что-то таишь?

— Таю…

— А я не таю! — сказал Владислав. — Хочу тетку!

— Глади, наградят они тебя.

— Что ж, за грехи. Весь в грехах. С малышками мне не скучно. Я замечаю, что у меня к ним какое-то отцовское чувство.

Егор нехорошо засмеялся.

— Правда. Мне хочется ее накормить, обогреть, устроить. Но когда я ее жду — не сейчас! — когда она звонит, я волнуюсь как мальчик.

— Интересно с историей, — сказал Егор. — А так что?

— Всякая встреча — история. Я ей расскажу все-все про себя, и она.

— Да какая это история? Побыла — и отправил. Не всегда и…

— Ужасно хочется жениться, мой милый. Но на ком? В Москве жениться не могу. Найди мне. Не старше двадцати пяти! Ну, в крайнем случае, двадцать семь. А лучше восемнадцать!

— Такая не полюбит. Обчистит и уйдет.

— Мне надо, чтобы я ее любил, а она меня — не важно.

— Я бы нашел, но тебе с неиспорченной скучно. Ты вспомни, как женились в старину. До тридцати двух, тридцати пяти они гуляли, а потом выбирали девушку для жизни, для дома, важно, чтобы у нее характер был хороший, душа честная, теплая. А тебе подавай блестящую куртизанку.

— Посиди, Владимирович, посиди, прошу тебя. — Владислав не принял его исторических примеров. — Всякое бывало. Я такой человек. Что делать, что делать.

— Сколько было бы сейчас твоей дочери или сыну?

— Если бы не ушла от меня Лиля?..

Он вздохнул. Вздох был как заблудшее издалека эхо переживаний, которых лучше не трогать. Такого беспомощного, огорченного, слабого Владислава Егор любил и жалел.

— Посиди! — поднес Владислав синее кресло. — У меня есть к свиданию «Кокур». Тетке, так и быть, оставлю шампанское.

Он вытянул из тумбочки бутылку.

— Я не хочу, — отперся Егор. «Целый вечер надо будет пить… — подумал. — Гостья, наверное, лакает вовсю».

— Посиди.

— Письма скопились.

— А ты не отвечай. Очень просто: я писем не читаю. Я их выбрасываю. Я знаю, пишут бабы — что они мне могут сказать? «Мне очень понравилась ваша роль». А смысл такой: скажите, когда и где, я ваша. Нет поклонниц в чистом виде. Всякой что-нибудь нужно. Вот уж тут мы с тобой никак не сходимся.

— За каждым письмом человек.

Владислав изумленно и жестко взглянул на Егора. И вдруг подошел, обнял и тихо сказал:

— Мой милый. За это тебя и любят. И я тоже. Ты такой же святой, как и тогда на Трифоновке. Чадо! Сибирский наш валенок. Помнишь?

Они выпили и не спешили нарушить молчание. Даже не смотрели друг на друга. Владислав подлил себе еще, глоточками отпивал из рюмочки, смаковал. Странно подействовал его комплимент на Егора. Как будто старец похвалил мальчишку. С тех ребячьих времен на Трифоновке вроде бы ничего не изменилось: Владислав по-прежнему обгонял Егора в знании трезвой, порой низменной жизни, которой, выходит, полезно коснуться. А зачем? Чтобы никогда не быть обманутым? Чтобы тащить ее в искусство, опрокидывать зрителя правдой, которая уничтожит его веру в доброту и святость? «Нельзя все тащить в искусство», — говорил и Владислав. Но еще страшнее падать на дно жизни, путаться среди тех, кто уже пропал. Должна вовремя дернуть за руку здоровая брезгливость к трухлятине. В иную минуту печальная мудрость Владислава как бы наказывала Егора за непрестанный сон о благости, о том, что жизнь все равно беспорочна. Но только когда они были наедине. Без Владислава ущемленности не возникало.